Жрец со щитом – царь на щите - Эра Думер
Я старательно не смотрел в центр купола. Перебегал от колонны к колонне, и, слава богам, никому, кроме богов на потолке, не было дела до мальчонки в «детской» тунике. Пока ещё не полноценный член общества, зато попавший на жреческий совет, – я ликовал, но, как открылось позже, повестка у духовенства в тот день значилась прескверная.
Спрятавшись за колонной, я ощипывал веточку винограда и отправлял в рот ягоды горстями. Набивать щёки и пережёвывать махом казалось самым вкусным способом лакомиться.
До меня донеслись приглушённые голоса фламина с авгуром. Фламин, поглаживая круглый живот, спорил с тоненьким, как верба, гадателем:
– И отчего же Янус конфликтует с Сатурном? Так и дойдёшь до мысли, что трон лацийский они всё же с боем делили.
– Элий, ты мыслишь в плоскости жреца Юпитера – всё про власть да про власть… Позволь растолковать с точки зрения прорицателя.
– Что ж, пролей свет истины, Нибур, – сипло посмеялся Элий.
Я обратился в слух. Мне и самому не нравилась картина в центре фрески, посему интерес только возрос.
– Значит, слушай. Молодое лицо Януса смотрит в будущее, что и враждует с Сатурном, а вывод один: ему ведомо, когда наступит конец времён. Разве по душе это богу времени? Время всегда взращивает и уничтожает посевы, но оно как бы вечно. Оттого здесь и змея, символ Уробороса, кусающего себя за хвост. Это время.
– Тогда что же лев? Сила?
– Война. – К говорившим присоединился новый голос. Я украдкой взглянул на его обладателя, салия с мясистым носом и кустистыми бровями.
– Красс! – обрадовался Элий. – И что же думает марсов жрец?
– Думаю, что против косы посоху не выстоять. Время побеждает любое пророчество, как и любую другую ложь.
Нибур оскорблённо закашлялся, что вызвало у меня тихий смешок – я заел его виноградом.
– Так ты, Красс, мыслишь ещё более плоско, чем почтенный фламин, – парировал Нибур. – Посох – символ власти, а голову Януса, как вы могли заметить, украшает царский венец. Зачем властителю коса, если он может нанять себе ликторов[16] с сотней кос?
– Теперь я наверняка уверился, что Сатурн пришёл забрать власть, – протянул Элий, тяжко вздохнув от собственного веса. – Сильный лев одолеет даже самую мудрую змею.
– Но не ту, что предрекает каждый шаг льва, – возразил Нибур.
– Тогда змея понимает, что её век кончится в пасти хищной кошки, – поспорил салий Красс. – Свою смерть она тоже обязана напророчить, так ведь? Время забирает всех, Нибур, и жрецов, и царей. Даже пророков. Сатурн пожнёт Януса.
– А вот и нет! – прошипел Нибур.
– Совершенно да, – холодно отозвался Красс.
– Вы так уверены, а я не знаю, как оно на самом деле… – вздохнул Элий.
– Я скажу вам, как на самом деле.
Я вздрогнул от голоса отца и выронил угощение. Ягодки раскатились.
– Янус и Сатурн – братья, ибо их обоих породил Первозданный Хаос. Мойры – их сёстры. Братья, как Ромул с Ремом, обязательно убьют друг друга. – Все молча слушали отца, пока я ползал по мраморному полу и собирал виноград. – Они сильны, оба совершенны, и каждый – в своём. До определённого момента, некой Точки Отсчёта, братья любят друг друга и защищают: так пыль времён, застывшая меж дверей прошлого и будущего, остаётся в сохранности. Однако…
Виноградины ударились о сандалии. Стоя на четвереньках, я поднял взгляд на знакомого мужа и виновато улыбнулся.
– Однажды Ромул убьёт Рема, чтобы на обагрённых руинах взошёл новый град – Рим. Мойры обрежут красную нить, что связывает братьев. Вот как оно будет. Тогда ход времени оборвётся, будущее не наступит, а прошлое никогда не случится, словно и не существовало.
Последних слов я уже не разобрал.
– Здравствуйте, – сказал я, смущённо хихикнув, тому, к кому меня привёл виноград.
– Луциан, здравствуй, дружок, – отстранённо отозвался Антоний Туций. Он подхватил меня под мышки и поставил на ноги. – Где твой отец? Нам надо поговорить.
Глава рода Туциев, несмотря на вакханский сан, всегда выглядел опрятным: гладко выбрит, ровная стрижка по патрицианской моде, чистая тога. Чёрные глаза горели остроумием, квадратная выпирающая челюсть «смягчалась» пухлыми губами, а поджарое тело источало здоровую силу. Его таинственный стан покорил тридцатилетнюю Кирку, не обошлось, видимо, без венеровых чар, ибо оба были красивы.
– Папа беседует с почтенными мужами. – Я проводил Антония к жрецам.
Троица спорщиков поклонилась ему и разошлась, бросая взоры на жреца Бахуса. Отец приобнял Антония за локти и спросил:
– Как твоё самочувствие?
– Я благодарен небесам за то, что смею дышать. Ты так участлив, Священный царь. Да хранят тебя боги. – Встревоженный облик Антония противоречил его речам.
Папа болезненно поморщился, будто слова ошпарили его.
– Не надо чинов, Антоний. Для тебя я всё тот же Луций.
Антоний вымучил улыбку, и тут же его губы поджались, а скорбное лицо опустилось. Они тягостно помолчали и заметили меня. Антоний почесал бровь, судорожно вздохнул. Отец похлопал его по плечу и, склонившись надо мной, большой и добрый, как предводитель львиного прайда, сообщил:
– Кирка Туций, твоя кормилица, утопла на болотах.
Слова отгремели ударами литавры. И я, качая головой, как неверующий глупец, бросился вон из зала, исступлённо крича, что не верю.
Взрослые вечно лгут.
VI. NOMEN EST OMEN
* Имя – знамение
Я наелся до отвала. Как голодный скиталец, дорвавшийся до праздника. В ход пошли румяные ножки куропаток, пышный ржаной хлеб, сочная зелень, сырно-грибные закуски, а после небольшого отдыха я отведал оленя под ягодным соусом, выпил чая, настоянного на лесном сборе, с орехами, политыми мёдом, и под конец лениво жевал виноград.
Отрывая ягоды с веточки, посматривал на Ливия, который, при торчащих рёбрах и женственной талии, съел в два раза больше, чем я. Всегда он был падок на кушанья.
Ливий заметил мой взгляд и отвернулся с кружкой эля, которым его угостил рыжебородый сосед с безумными голубыми глазами. Эль – какое-то густое ячменное варево варваров. В последние дни Ливий налегал на крепкие напитки.
Что и кому он пытался доказать? Или же так он заливал печали?
Раздражал.
За обедом мы сохраняли молчание. Чудак Плиний потчевал дятла, как гостя, клубникой и смородиной с зёрнами. Рядом оставил плошку ключевой воды – птица окунала в неё клювик и напивалась вдоволь. Сам Плиний ограничился хлебом и элем.
Во время обеда иноземцы не провозглашали тостов, а галдели на северных языках, предавались обжорству и пьянству. Их предводитель занимался развлечением Эгиды и не обращал никакого внимания на нас с Ливием.
