Повесть дохронных лет - Владимир Иванович Партолин
— Ага. По-твоему, Покрышкин — дебил: не отличит музыку великого Бетховена от фортепьянных концертов какого-то там Брамса?.. Слушай, а может, ты на клавиши давить умеешь? На уроках музыки никаких таких способностей за тобой не водилось. Разве что, как-то «Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь что это взаимно» задом наперёд на фоно пробрямкал, — не отставал я от Салавата.
— На флейте играю, — признался и принялся меня убеждать: — У отца коллекция записей классики, есть даже старинные — на магнитной плёнке и пластинках. Музыкальных энциклопедий всяких полно… в книгах — старых, букинистических. Почитывал от нечего делать.
— Подожди, подожди… К черту энциклопедии! Ты играешь на флейте?!
— Да так… балуюсь… В Рождественском концерте выступлю с отцом. Согласился. Он Квартальному пообещал. Пришёл к отцу протокол за сигарету — я доказал, что «лим» мой, а не Мэрилин Монро — подписать, а мы как раз музицировали. Пристал… Сыграли ему Бетховена. Отец — на бубне. Состав флейта с бубном Квартальный посчитал очень оригинальным… Предложил выступить квинтетом: я с отцом, твоя мама, Ханс и Мальвина. Прочит успех. Хочешь послушать? Записал.
Я утвердительно кивнул головой, и Салават включил музыкальный центр. Послышался отдалённый голос господина Вандевельде, по сотофону он просил домашних начинать ужинать без него.
И шёпот:
— Сыграем Бетховена «К Элизе»… Продуй флейту.
— Может, как-нибудь в другой раз… У меня губа распухшая.
— С девчонками целуйся. Да если бы ты не сознался и не настоял, что сигарета не учительницы, — с тебя снял бы штаны.
Начало фортепьяно, зазвучала флейта, и Салават прервал запись.
— Отец на фортепьяно играет, на бубне с восьмой цифры вступит, — пояснил смущённый Салават. Он, понял я, не предполагал того, что его диалог с отцом настолько громок и мной будет услышан. Вздохнул:
— Не хотелось бы, чтобы в школе это было неожиданностью.
Батый с флейтой на сцене, не переставал дивиться я. Поди, и ноты знает: «…с восьмой цифры вступит». Такого мне и не приснилось бы. Даже в «по ту».
— Слушай, может, ты и степ танцуешь? — спросил я его, с готовностью не удивиться утвердительному ответу.
— Нет, степ не танцую, — со вздохом и, как мне показалось, сокрушённо ответил Салават. Помедлив, тихо продолжил: — Стихи сочиняю. От нечего делать.
— Стихи пишешь!! — чем мог, тем и отреагировал я на это очередное признание классного авторитета.
— Хочешь, прочту?
— Гони.
Моему удивлению не было предела. Хотелось бы мне сейчас увидеть реакцию пацанов, которым вдруг всё такое про Батыя рассказали.
Получив моё согласие слушать стихи, Салават замялся, но все же поднялся с коврика, подошёл к старинному красного дерева шкафу и вытащил… хомут.
Хизатуллин-старший любил лошадей, был совладельцем ипподромов и клубов верховой езды в курортных городах Новой Земли, увлекался коллекционированием конской сбруи и упряжи. Зиму проводил на материке в поисках экземпляров, собственноручно же и реставрировал. Бар-ресторан «Эх, тачанка!» в Отрадном — просто музей гужевого транспорта, где посетители за стойкой сидели в настоящих кавалерийских сёдлах, а заказы к телегам, арбам и к каретам (заменявшим столики и отдельные кабинки в ресторанном зале) официанты развозили верхом на осликах. В лаптях.
— Ты извини, Франц, я хомутом позанимаюсь… Это в наказание. Штраф отцу на руку: повод меня поторопить… Зачем только согласился учиться у него реставрации? Теперь вот пашу, как ишак… На материке где-то раскопал колхоз, привёз целую сотню этих хомутов. Думал стены ресторана украсить, — так они ж воняют. Там в «тачанке» с ослами уже на одном освежителе воздуха разориться можно, так, представляешь, придумал эти хомуты преподносить в знак внимания постоянным посетителям.
Оставленная неплотно прикрытой дверца открылась и из шкафа на пол выпал ещё один хомут. Не обратив на это внимания, Батый сел на коврик, ловко заправил торчащий конский волос в дыру и стянул её с помощью шила и крючка узкой ременной нитью. Так ловко! Можно подумать, что у шкафа валяется сотый хомут, а чинил сейчас девяносто девятый.
— Братья в ужасе, — продолжал Салават (дети Хизатуллина от первого брака, управляли ресторанами по всей Новой Земле). — Сто хомутов! Только представь себя на месте какого-нибудь курортника: ходишь, ходишь в ресторан — а там не дёшево — и в последний день отдыха тебе в благодарность такой хомут. Вези домой на материк. И это в салоне вертолёта и дальше в купе поезда — с вонью невыносимой. Каково? Со ставками на скачках отцу в последнее время уж слишком везёт, вот он от удачи и придуривается… Подписал Квартальному протокол, сыграли ему элегию, а как тот ушёл, — ко мне: «Хомута починяешь? Поторопись, партию седел с Кубани жду». Ты не представляешь, какой здесь у меня смрад!
— Да постой ты, с хомутами и сёдлами! — вскинулся я. — Ты стихи свои собирался прочесть. Сам. Я тебя за язык не тянул. Так что читай. У меня тоже не черёмухой пахнет. Осетриной. Читай стих!
Салават с заметной досадой вонзил шило в войлочный отворот хомута: понял, не отвертеться.
— Тогда… что-нибудь из последних?
Я кивнул. Спросил тоном, будто у него ранних на три тома. Ноты читает, на флейте играет, стихи пишет… А не ломает ли он комедию? Эта запись «К Элизе» Бетховена и голос Дяди Вани — элементарный монтаж!.. Если так, надо отдать должное Стасу — наверняка с его подачи. Но вспомнил: Салават назначил сваху. Катька уже и Будённого, и, поди, пол посёлка оповестила. А влюблённые — они все становятся на себя непохожими. Какие там комедии. Да и вообще, разве когда Батый на глазах у пацана принялся бы чинить хомут.
Читать мне стих Салават всё никак не решался. Встал, сел, достал сигарету, вложил обратно в пачку. Наконец, нашёлся: размеренно втыкая шилом и протаскивая крючком нить, и проронив: «Тогда, вот самое последнее», начал:
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Отними напрасную надежду этим словом,
И погаси любви — тот ясный свет,
Что в воображении моем горит прекрасным ореолом.
И лишь только — над тобой.
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Поверь, винить тебя не стану я ни в чём.
Лишь только, сердце, сжав от боли,
Я горько посмеюсь над ним, как смертник гордый
Над трусом-палачом.
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Но только так, прошу тебя преклонною мольбой,
Чтоб и потом — когда-нибудь, на склоне лет,
Лишь тенью следуя по жизни за тобой, — влюблённый!
Иного ждал, с надеждой.
Салават закончил декламировать и, отстранив от себя хомут, сидел, понурив голову.
Невольно я начал перебирать в памяти поэтов, чьими могли быть эти стихи. На уроках литературы
