Варвара Шихарева - Чертополох. Излом
Внутри кромлех оказался даже более тесен, чем это можно было бы представить, – если бы Рэдлин раскинул руки в стороны, он бы коснулся пальцами противоположных стен, а стоять он мог, только низко опустив голову… Сумрак оказался обманчивым – сквозь невидимые снаружи отверстия солнечный свет проникал внутрь кромлеха, выхватывая из полумглы узор на стенах – хитро закрученные спирали, просто волнистые линии, руны… На первый взгляд в этих грубых и диковатых сплетениях не было никакого порядка, но, коснувшись резьбы, я ощутила покалывание в пальцах и уловила медленную, тяжёлую пульсацию.
У Седобородого никогда не было таких храмов, как у других божеств Семёрки, и этот кромлех не был местом поклонения – судя по рунам, призывающим раскрыть Пути, он служил либо для посвящения, либо для попыток заглянуть в будущее, а о посвящении Хозяину Троп ходило немало мрачных легенд. По одной из них, тот, кто готов был посвятить свою жизнь служению Седобородому, должен был провести в таком вот кромлехе три ночи подряд и пережить всевозможные ужасы – так Хозяин Троп проверял крепость его духа… Но мы-то с Рэдлином пришли сюда не для посвящения!..
Прижавшись лбом к холодному камню, я тихо прошептала: «убежища и защиты», но ответ уловить так и не успела – меня отвлекла возня Рэдлина. Сняв тяжёлый нагрудник и куртку с рубахой, он пытался осмотреть руку и бок, и я, глядя на него, остро ощутила новый укол совести – как лекарке и жрице мне следовало не поддаваться безотчётным страхам, а немедля озаботиться ранами своего спутника.
Шагнув к нему, присела рядом на корточки и занялась осмотром – порез на боку хоть и достаточно сильно кровил, оказался поверхностным, а вот руку Рэдлину надо было не только промыть и перевязать, но и зашить. Подходящая к такому случаю настойка у меня была в сумке, воткнутая ушком вверх игла около ворота куртки защищала меня от слишком любопытных глаз, а вот с полотном и нитками дело обстояло хуже. Они, вместе с основными припасами, остались в одной из седельных сумок на убитой разбойниками лошади.
Я неуверенно посмотрела на шерстяную рубаху Рэдлина, сшитую из грубой, с многочисленными узлами ткани, и, решившись, скинула плащ и куртку. Моя верхняя сорочка тоже была шерстяной, а вот нижняя – из льна хорошей выделки – гораздо лучше подходила для намеченных целей.
Рэдлин, увидев, что я делаю, попытался было возразить, но я только отрицательно качнула головой. Быстро стянув с себя нижнюю сорочку, поспешно оделась и застегнула куртку до самого горла.
– У меня во фляге вино есть, – невзначай обронил пристально наблюдавший за мною Рэдлин, но я покачала головой.
– Если хочешь, то пей. Мне без надобности…
«Карающий» молча сделал пару глотков, а я, раздирая сорочку на полосы, не удержалась от мысленного смешка. Если бы мне сегодня утром кто-нибудь сказал, что я ради амэнского воина сниму с себя последнюю рубашку, я бы посчитала такого пророка сумасшедшим, а теперь спокойно занимаюсь немыслимым для меня делом. Собираюсь промывать и зашивать раны тому, кто носит нагрудник с замахивающимся плёткой всадником и, следовательно, является врагом для любого крейговца!.. От таких мыслей смеяться мне сразу расхотелось, да и пальцы вдруг стали точно чужими, но я немедля попыталась совладать с собой.
Этот амэнец, несмотря на то, что являлся «карающим», оказался надёжным попутчиком – он не бросил меня, хотя в одиночку у него было больше шансов спастись, и теперь, выказав равнодушие к его бедам, я ответила бы ему чёрной неблагодарностью…
Я ещё раз взглянула на устроившегося на корточках Рэдлина, и меня поразила ещё одна мысль – если бы в наш дом в Рэймете пришёл не Лемейр со своей стаей, а такие воины, как Рэдлин или Антар, всё могло бы сложиться по-другому. Они, без сомнений, ранили бы встретившего их с оружием в руках Мику, но никогда бы не стали издеваться над ним или глумиться над матерью и сестрой…
Я глубоко вздохнула, отгоняя ненужные сейчас мысли, – у меня ещё будет много времени, чтобы поразмыслить об этом… Если, конечно, нам с Рэдлином удастся пережить сегодняшнюю ночь, а для этого нам нужны будут все силы – как телесные, так и душевные!..
– Передвинься ближе ко входу – мне нужно чуть больше света, – попросила я Рэдлина и принялась за работу…
Солнце село как раз тогда, когда я заканчивала перевязку, и в кромлехе сразу же стало темно. «Карающий», одевшись уже на ощупь, устроился около входа и устало произнёс:
– Присаживайтесь рядом, госпожа. Так теплее будет.
Я ощутила царящий внутри кромлеха холод ещё тогда, когда снимала с себя сорочку, а потому не стала возражать. Гордо мёрзнуть в углу было бы нелепо и глупо. Я перебралась поближе к «карающему», и он, почувствовав, что я рядом, накрыл меня своим плащом:
– Поговорим, что ли. Спать здесь всё равно нельзя…
Стараясь сберечь тепло, я подтянула ноги к груди и обхватила руками колени.
– Вряд ли у меня получится уснуть. Разбойники ведь скоро догадаются, где нас искать.
Рэдлин ответил мне тихим хмыканьем:
– Возможно, что уже догадались, но выцарапать нас отсюда не так-то просто. Вход здесь охранять легче лёгкого.
– Думаю, что они и сами это понимают… – Я запнулась, пытаясь поймать тревожащую меня мысль, а потом тихо произнесла: – Скорее всего, они попытаются удушить нас дымом. Разожгут у входа костёр.
– Я надеюсь, что подмога поспеет сюда раньше, чем лесная братия начнёт с огнём баловать. – Рука Рэдлина успокаивающе коснулась моего плеча. – Наш глава – не дурак. Он должен догадаться, где нас следует искать, тем более что из-за этого кромлеха у нас совсем недавно целая история вышла.
«Карающий» ненадолго умолк, но, поняв, что я готова его выслушать, принялся за свой рассказ.
– Десятник наш, Вэрдлик, был жестоким командиром, склочным человеком и страстным охотником. Настолько страстным, что даже угнездившиеся в окрестностях разбойники его не останавливали. Не реже чем раз в три дня он уходил в лес – всегда в одиночку, и удача была ему неизменным спутником. Вэрдлик никогда не возвращался на заставу с пустыми руками, а его охотничьи тропы ни разу не пересекались с разбойничьими.
Главе такие отлучки десятника были не по вкусу, так же как и сам Вэрдлик, но старший наш рассудил, что пусть лучше десятник спускает накопившуюся желчь на охоте, а не выплёскивает её на подчинённых. Ну, а ежели рано или поздно вылазки Вэрдлика не закончатся добром, то винить в этом десятнику будет некого, кроме себя самого. Так оно и вышло. Только конец и охотам, и службе Вэрдлика положила не разбойничья стрела, а вот этот самый кромлех.
Месяц назад десятник, погнавшись за добычей, заплутал и не успел вернуться на заставу до сумерек, а тут еще над лесом разразилась гроза. Вэрдлик решил не мокнуть под дождём, возвращаясь на заставу впотьмах, а переждать непогоду в этом заброшенном капище Седобородого.
Гроза стихла вскоре после полуночи, а потому, когда поутру Вэрдлик так и не объявился, глава отправил нас на его поиски. К полудню мы лес едва ли не вверх тормашками перевернули, чуть ли не под каждый камешек заглянули и лишь потом сообразили, что не мешало бы ещё и к кромлеху наведаться. Догадка наша оказалась верной – Вэрдлик по-прежнему сидел в этом каменном мешке и, казалось, совсем обезумел, так как первым, что он у нас спросил, было «не караулит ли его на поляне старший брат». Битый час мы доказывали Вэрдлику, что, кроме нас, около кромлеха нет ни одной живой души, а когда убедили-таки десятника выбраться наружу, окончательно уверились, что он не в себе.
За одну ночь Вэрдлик постарел лет на десять, руки у него мелко дрожали, а глаза были мутными и красными от бессонницы. Кое-как отпоив десятника вином, мы привезли его на заставу. О том, что с ним произошло, Вэрдлик отказался говорить наотрез даже главе и убрался к себе в комнату. Из своего угла десятник не казал носа до самого вечера – раньше за ним такого не водилось, и когда Вэрдлик не появился даже к ужину, глава велел посмотреть, что с ним. Дверь десятника оказалась заперта изнутри, на стук и вопросы Вэрдлик не отвечал. Недолго думая, глава приказал выбить дверь, и когда мы, вынеся её из петель, вошли в комнату десятника, то увидели, что Вэрдлик, перекинув через балку ремень, удавился на нём.
О причине этого поступка нам рассказало найденное на кровати самоубийцы письмо. В нём Вэрдлик каялся, что, обуреваемый жаждой наживы, написал на старшего брата донос, в котором приписывал ему дерзкие речи против князя Арвигена. Навету поверили: брат Вэрдлика навсегда сгинул в княжеских застенках вместе с женою и малолетним сыном. Десятник, унаследовав добро брата, совестью не мучился и жил себе спокойно ровно до тех пор, пока в кромлехе к нему не явился оклеветанный родственник. Мертвый, в рубище, со следами страшных пыток на теле и истерзанным детским телом на руках. Ребёнок непрерывно плакал, а мертвец до утра упрекал Вэрдлика за его поступок и жаловался на постигшую его семью участь, а перед зарёй сказал, что теперь никогда не оставит вероломного брата в одиночестве и часто будет являться к нему для таких вот бесед.
