Ольга Голутвина - Крылья распахнуть!

Скромно, не привлекая внимания, все трое прошли в комнату, где изволила проживать эдонета Джасинта.

Барышня села на стул, вытянув пострадавшую ножку:

— Ой, наконец-то!

— Прикажете кликнуть служанок? — холодно поинтересовался трухлявый пень.

— Не к спеху, Педро. Мы же еще не поблагодарили его милость. — Девушка улыбнулась Сончесу так, что тот растаял, словно снеговик на солнцепеке. — Полагаю, учтивость велит угостить моего спасителя глотком вина? Сходи к хозяину, принеси бутылку… ну, не знаю, самого дорогого…

— Знатной барышне нехорошо оставаться один на один с незнакомым мужчиной! — воспротивился старикашка приказу хозяйки. — Ежели вам угодно угостить его милость, так в шкафчике початая бутылка эфросского… если эфросское не подойдет, то я уж и не знаю, как его милости угодить!

— Полагаю, от бокала эфросского мой спаситель не откажется, — очаровательно склонила головку барышня. — Правда, нет закуски… — И сказала слуге властно, с нажимом: — Ты сходишь вниз за чем-нибудь вкусным!

— Да, госпожа, — неохотно сдался старик. Сончес про себя возликовал.

— А сейчас налей вина в кубок! — приказала эдонета Джасинта, явно гордая своей победой. — Вежливость требует, чтобы гость принял вино из моих, а не из твоих рук. Правда, я не могу встать, но его милости, надеюсь, не трудно будет подойти ко мне?

«Его милость» заверил, что ради прелестной эдонеты ему не в тягость было бы пройти всю Антарэйди, от Виктии до Спандии.

— Вот и славно. Педро, наливай!

— Я виновата, я! — каялась Мара. — Дура я, капитан! Зелья перепутала… вместо сонного снадобья… у-у, дурища!

— Дурища, — негромко подтвердил «старый слуга». — Лескатам тебе шкуру чистить, а не мужчинам головы дурить.

Хозе Порченый в разговоре участия не принимал: пялился перед собой равнодушным, стеклянным взором.

Капитан обернулся к пленнику.

Порченый был жив и весьма разговорчив, если к нему обращались напрямую. Причем говорил только правду. В этом Бенц не сомневался: он уже видел, как действует зелье илвов. Но вот сколько времени будет действовать снадобье — на этот вопрос и сам Филин не смог ответить. Сказал: у каждого по-разному…

Надо было уводить пленника. Но Бенц не удержался от допроса:

— Ты сжег «Облачного коня»?

— Я, — тут же ответил Порченый.

— Один?

— Нет. С Никколо Звонарем.

Пленник ни на миг не задержался с ответами. Голос ровный, равнодушный, взгляд устремлен мимо капитана — на стену, обшитую крашеными досками. Сончес обмяк на стуле. Если бы не связная речь, походил бы на пьяного.

— Как это было?

Порченый так же спокойно и размеренно принялся рассказывать про лодку, ночь и горящие стрелы.

— Сволочь! — выдохнул стоящий у двери Хаанс и шагнул вперед с явным намерением свернуть шею поджигателю, оставившему команду без корабля.

Но Отец встал у него на пути:

— Обожди, боцман, не мешай!

А Бенц, внимательно выслушав поджигателя (и слово в слово запомнив рассказ), бросил следующий вопрос:

— Кто приказал тебе это сделать?

— Эдон Манвел ду Венчуэрра.

— Приказывал один на один? Или при этом кто-то был?

— Он немого накарябал.

Бенц растерянно вскинул брови.

Мара, тихо переживавшая в уголке свою промашку, поспешно подсказала:

— «Немой» — это письмо. По-здешнему, по-трущобному…

Бенц встрепенулся. Письмо? Какая неосторожность со стороны «короля без короны»!

— Письмо? Оно у тебя?

— Нет, я вернул его эдону Манвелу, он его спалил.

— У тебя на глазах?

— Да.

Бенц разочарованно присвистнул.

«Хотя… впрочем…»

— Где и как это было?

— В закутке «короля»…

Мара открыла было рот для пояснения, но Дик остановил ее жестом. Бродя по припортовым улицам, он уже узнал, что на языке местного ворья «закутком» называется любой дом, даже дворец.

— Он скомкал бумагу, — продолжал Хозе, — и бросил в камин.

— Дождался, пока она сгорит? Разбил пепел кочергой?

— Нет. Бросил, отвернулся, ушел.

В глазах Бенца сверкнул огонек.

— Повтори мне письмо. Слово в слово.

Пленник принялся монотонно повторять полученные инструкции. Старый погонщик тревожно хмурился: Порченый мог в любой миг прийти в себя и поднять шум.

Наконец капитан обернулся к боцману:

— Забирай его, Хаанс. Придумал, как вытащишь отсюда эту тварь?

Боцман расплылся в улыбке:

— А как же! В коридоре ждет Райсул, он плащ с капюшоном у Филина одолжил. Накинем на гада и выведем черным ходом — под руки, как будто пьяного дружка тащим. На нас никто на улице и не глянет!

— Отлично, — кивнул капитан, доставая из шкафа купленную заранее Отцом бумагу, заточенное перо и принесенную с корабля металлическую чернильницу с завинчивающейся крышечкой.

— Да, вот еще… — запнувшись, сказал боцман. — У него кошелек на поясе, у Сончеса, стало быть…

Хаанс опасался, что капитан задерет нос и скажет: «Мы не воры!»

Но Бенц заинтересованно протянул руку, сдернул с пояса пленника увесистый кошель, развязал его, заглянул внутрь:

— Хорошо в наше время подлость окупается… Ладно, этот гад еще не рассчитался за «Облачного коня» и сгоревших заживо лескатов. Пусть заплатит хоть за наши сборы в дорогу… Уводи его, боцман!

Хаанс одобрительно крякнул, Мара согласно закивала, а Отец развел руками: мол, и рад бы возразить, да нет доводов против…

А капитан устроился за столом, положил перед собой отобранную у Порченого доверенность. Помедлил, скользя глазами по строкам, начертанным твердой, уверенной рукой — ровно, без помарок и ошибок, с жесткими росчерками над заглавными буквами.

А затем лицо Бенца стало вдохновенным, как у поэта, которому сама Эраэнна, божественная покровительница всех пишущих, диктует первые строки великой поэмы. Дик не оглянулся, чтобы посмотреть, как выводят из комнаты пленника. Он отвинтил крышечку, обмакнул перо в чернильницу, аккуратно снял о ее край лишние чернила, чтобы не поставить кляксу. И ровные, четкие строки легли на бумагу.

Мара и Отец поглядели через плечо капитана. Но если полуграмотная пастушка лишь дивилась быстрому письму, то Отец расцвел от восхищения. На его глазах возникала точнейшая копия письма ду Венчуэрры — росчерк в росчерк, изгиб в изгиб.

Дойдя до имени Хозе Сончеса, Дик на мгновение замешкался, взглядом нашел заглавную букву «Д» в имени эдона Диого и заглавную «Б» в начале предложения «Буду весьма признателен…», легко улыбнулся — и бестрепетной рукой вписал в текст свое имя.