Виктория Угрюмова - Голубая кровь
— Все будет хорошо, родная моя. Самая моя родная на свете. Все хорошо… будет… Потерпи немного.
— У Аддона была сестра, которую любил царь Баадер, — тихо и внятно сказала Либина.
Кайнен вздрогнул, понимая, что даже на краю смерти его возлюбленная берет на свои плечи самую тяжкую ношу, самое сложное дело, избавляя его от необходимости объяснять все Уне потом. Он видел, как ей тяжело, и потому стал тихонько мурлыкать себе под нос песенку.
Килиан наблюдал за происходящим, опустившись на корточки.
/Он, верно, сошел с ума. Поет в такое мгновение. Что это за песенка? Смутно-смутно знакомая, но я ее не знаю. Или знаю? Мама, что же ты прогнала меня в самый страшный час? Мне плохо, мне… Ты так нужна мне, что же ты меня прогнала? Неужели Уну ты любишь больше? Какие глупости лезут в голову, будто муравьи ползут по стволу дерева. Муравьи… при чем тут муравьи… Мама! Мама! Не умирай, пожалуйста!/ Девушка же, недоумевая, смотрела на мать. При чем тут Баадер, при чем тут давно умершая сестра отца? Ребенок — Руф? Но при чем сейчас Руф?
— Ребенок Сиринил — царских кровей, — продолжала Либина. — По обеим линиям, от… отцов… — Она надсадно закашлялась, захрипела, не справившись со словами, которые с каждой секундой становились все более обжигающими и мучительными, будто она держала во рту горячие уголья.
Замолчать бы и тихо-тихо уплыть на мерцающей серебристой ладье, что внезапно вынырнула из голубого тумана и теперь терпеливо ждет странницу. Ее. Но молчать нельзя, потому что ее любовь к Уне и дорогому мужу во сто крат сильнее боли. Нет таких страданий, которых бы она не вынесла ради своих близких.
— Девочка, родилась прелестная девочка, которая станет самой великой царицей в роду Айехорнов. Я это знаю…
Уна с ужасом смотрела на мать.
— Главное, — голос умирающей просыпался сухим песком, сдирая в кровь кожу души, попадая в глаза и заставляя их истекать соленой влагой, — я люблю тебя, кровинушка моя. Самая родная. И никогда… не смей думать иначе.
Либина чувствовала, что прошагала сейчас по раскаленной лаве и теперь все тело ее сотрясается от боли и ужаса перед неизбежным. Но она сделала почти все, и это позволяло ей думать о смерти совершенно спокойно. Странно — тело боится, трепещет, воет дурным голосом, а разум безмятежен.
Серебристая ладья подплыла поближе, и стал виден ее изогнутый резной нос и узорчатые весла. Сесть бы в эту покачивающуюся на волнах ладью, зажмуриться под теплым солнцем, заснуть… Нельзя засыпать!
— Позови, — прошептала она Аддону. Он все понял и подозвал к себе остальных. Они столпились вокруг Либины, и, хотя взгляд ее туманился, она каким-то, иным, мысленным взором видела их слезы и то, что часть их души уходит вместе с ней. Ей было невыносимо жаль их, но и не так страшно отправляться в далекое плавание на этой дивной ладье.
Либина скорчилась от боли, как тогда, когда должен был родиться Килиан, и ей казалось, она не доживет до завтрашнего дня. Дротик впился в нее, словно умирающий во чреве ребенок, и она чувствовала, как легко вытекает из нее жизнь.
И как тогда, Аддон Кайнен гладил ее по мокрым, липнущим к лицу волосам тяжелой ладонью и пел
/Аддон! Милый! Это же рычание разъяренного зверя, тебе никто не говорил? Настоящий голос военачальника. Нет, ты все равно пой. Это, конечно, не пение, а какой-то рев и скрежет, но ничего лучше я в своей жизни не слышала и не услышу. Обещай, что будешь петь мне эту песенку, когда…/
старую колыбельную, которую уже почти никто и не помнил:
— Засыпай, Либи,Пусть в веселый сонУвезет ладьяПод хрустальный звон,На цветущий луг,Где любезный другЖдет который день, —И ему не леньКолыбельнуюПро любовь своюПеть…
Она наконец позволила себе расслабиться, и ее измученная душа, только и ждавшая этого позволения, выскользнула из тела и стремительно побежала к голубому ручью, то и дело тревожно оглядываясь назад, — какая-то крохотная искорка все еще тлела в глазах умирающей, и без этой искорки нельзя было и думать трогаться в путь.
Там покачивалась на волнах самая красивая ладья, какую ей только приходилось видеть. На веслах сидел седобородый старик со светлыми и очень добрыми глазами. И Либина удивилась, потому что не ожидала, что в царстве Ягмы ее кто-то будет сопровождать и что этот кто-то окажется таким милым.
Старик кивнул ей, приглашая сесть в ладью. Доски были теплыми-теплыми и тонко пахли смолой и солнцем. Вода билась в крутые бока ладьи, и казалось, что десятки крохотных кулачков стучат, требуя, чтобы их тоже пустили прокатиться.
Старик улыбнулся и взмахнул веслом. Быстрое течение подхватило суденышко и стремительно понесло куда-то вдаль, где привиделся Либине яркий зеленый луг, усыпанный прекраснейшими цветами…
— Ладья, — сказала она.
Искорка погасла.
Аддон Кайнен на секунду оторвался от жены и взглянул на Каббада, желая узнать, что значит для ушедшей это видение и какую посмертную жизнь оно сулит.
Каббад плакал.
Засыпай, Либи,Пусть в веселый сонУвезет ладьяПод хрустальный звон,На прекрасный луг,Где любезный друг,Где цветы живут,Где тебя все ждут…Спи.
И только долгое время спустя, когда Уна уже могла думать о чем-то другом, кроме смерти Либины
/матери!/ ,
ее неприятно поразила вполне вроде бы естественная мысль: а кто такой Руф? Если ребенок Сиринил никогда в жизни не воспитывался в храме Ягмы, то откуда взялся этот странный юноша? И почему отец выдал его за близкого родича?
Простым решением, которое напрашивалось само собой, было обратиться за разъяснениями к Руфу либо к Аддону, однако — и Уна сама не понимала почему — ей было страшно, словно она могла узнать нечто такое, что навсегда отдалило бы ее от любимого. И она старательно делала вид, что ей даже в голову не приходило задаться этим вопросом и что она по-прежнему верит в сказку о том, что Руф — это один из племянников Кайнена.
И вообще не стоит говорить о подобных пустяках.
ГЛАВА 4
1
Они приходили в его сны даже теперь, когда и снов почти что не было.
Они возвышались над ним — воины обреченного отряда, знающие о том, что обречены, и согласившиеся с таким выбором.
Они не укоряли, не умоляли, не проклинали. Они стояли, как стоят на площади во время праздника, — гордые, непреклонные и торжественные.
Их было мало, так мало, что сердце сжималось от боли и тревоги. Кажется, он знал, что должно с ними произойти, но не мог этому помешать. И эта беспомощность выводила его из себя.
