Империя мертвецов - Ито Кэйкаку

Третье отделение, или по меньшей мере его часть, задумало смуту против российского императора. Вероятно, государство смирилось, что контроль над мертвецами утрачен.

Свет лампы в темном зале выхватывал лица Карамазова и Красоткина. С одной стороны – человек, предавший российскую армию. С другой – человек, решившийся предать империю. Друзья. И Федоров, грезящий о перевороте в обществе и спасении человечества.

Всю ночь мы проговорили в этой сумрачной пещере.

О монархии, абсолютизме, богословии, науке, теории эволюции, древних обрядах, рождении человечества, будущем мертвецов. О мире. О путешествии по стопам Того.

Алексей прибыл в эти земли не только для того, чтобы поселиться с мертвецами, но также чтобы узнать о поселении сорокалетней давности и в поисках свидетельств в пользу ностратической языковой теории. Я не увидел между этими двумя причинами связи, поэтому Алексей пояснил:

– Моему учителю пришло в голову, что для описания человеческой души годится только один язык. Подобно тому, как слово Аллаха допустимо читать лишь по-арабски. Пока не получится его описать, о воскресении и думать нечего.

– Так вы говорите, что прошлое поселение основало То Самое?

– Доказательств нет. Только слухи, – покачал головой Алексей. – Сказка о рудокопе, который хотел откопать Эдем, а в итоге погиб.

Алексей, сохраняя невозмутимейшее спокойствие, спросил:

– Как думаете, смерть появилась как инструмент эволюции?

Передо мной сидел человек, который жил с подобными мрачными мыслями.

Теорию эволюции выдвинули в нашем веке Герберт Спенсер и Альфред Уоллес, и она порождает множество вопросов. Виды постоянно меняются, а выживают только прошедшие естественный отбор. Изменения накапливаются, и в результате меняется все живое. Вопрос, применим ли этот принцип к человеку, в настоящий момент подлежит крайне оживленному обсуждению.

– На каком-то из этапов в процессе эволюции стало ясно, что смерть отдельных индивидов благоприятна для вида в целом.

Я осторожно ответил:

– Эволюция – не самая универсальная в своем применении гипотеза. В конце концов, белизна костей объясняется не выгодой для выживания вида, а побочным эффектом их крепости. Белизна – следствие прочности зубной эмали.

Смерть не характерная черта человека. Некоторые говорят, что смертность – одно из определяющих свойств жизни. То, что не может умереть, не может считаться живым. Так же, как и мертвецы – это всего лишь физические объекты.

– В таком случае полагаете ли вы, что и душа возникла в ходе эволюции?

– Вероятно, – неопределенно ответил я. В науке прочно укоренилось убеждение, что душа свойственна только человеку. Подтверждением тому служит существование мертвецов. Сложно оспорить тот факт, что человечеству до сих пор удавалось использовать в этой технологии лишь трупы людей потому, что только у человека есть душа. Можно, конечно, возразить, что технология пока несовершенна, но это неубедительный довод, свидетельствующий лишь о нежелании признать поражение. Даже радикальный приверженец теории, за свою жаркую защитную полемику получивший прозвище Бульдог эволюции, Гексли, перед лицом этих доводов прекращал кричать и размахивать руками.

– Вы полагаете, когда речь идет о всеобщем воскресении предков, на самом деле подразумевается полный упадок человечества?

Карамазов тихо рассмеялся. Если смерть родилась из эволюционной необходимости, то воскресить мертвых будет значить воспротивиться эволюции. Но этого требует рожденная эволюцией же душа. Я запутался в собственных противоречивых мыслях. Душа порождена эволюцией, чтобы победить саму себя. Как гигантский механизм, созданный ради того, чтобы себя уничтожить. Будто критическая точка мироздания, при которой два механизма обратились друг против друга. Вот откуда взялся нигилизм Алексея Карамазова.

Верно, он стремился к высшей форме человечества, осиянной светом Господа, к ноосфере, которую предложил Федоров, но в процессе наткнулся на мир, сотворенный злым демиургом и обреченный на самоуничтожение.

По вселенским меркам наш век меняется так стремительно…

Мы продолжили разговор.

– Я рад, что нам удалось поговорить, – не обращая внимания на похрапывания Барнаби, протянул мне побелевшую и истончившуюся руку Алексей, когда на горизонте забрезжил рассвет.

– Коля, дальше сам решай, как поступишь.

Красоткин почему-то отвернулся и не ответил.

– Наше тело – наше дело, – заметил ему Алексей.

– До завтра. – Я пожелал спокойной ночи, Алексей попрощался в ответ и покинул покои, в которые нас проводил. Красоткин пристально посмотрел ему вслед, но я в тот момент не придал этому никакого значения.

Мы решили заняться мертвецами Алексея Карамазова, когда солнце поднимется повыше.

IX

– Алексей! Алексей Карамазов! – разносился отчаянный крик.

Краем сознания я понимал: похоже, крик мой.

По комнате витал приторный аромат, а Алексей утопал в кресле залы, в которую привел нас вчера. Он смотрел в потолок с широко распахнутым ртом. От его головы тянулись провода к Внедрителю Духа неподалеку.

– Алексей Карамазов! – кричал я.

Перед моими глазами развертывалось невозможное, немыслимое! В ответ сидящий Карамазов медленно открыл глаза. Они уставились в загробную жизнь. Несвежесть убивает гармонию материи. Я понял, что почувствовал Карамазов, когда от праведного старца Зосимы после смерти пошел тлетворный душок. Изрезанное глубокими морщинами лицо плавно и рассеянно повернулось ко мне, взгляд его на секунду сфокусировался, но затем снова уплыл.

– Пятница! Портативный Внедритель! – рефлекторно приказал я и сразу понял, что это все равно ничего не даст.

– Бесполезно, – коротко прокомментировал появившийся в дверном проеме Красоткин. Барнаби, который до этого выломал дверь в залу, спокойно огляделся и подошел к столу, на котором бессильно лежала рука Карамазова. Там стоял длинный тонкий ящичек с локоть длиной. Барнаби легко открыл его, и на свет показалась музыкальная шкатулка с металлическим гребнем. Рядом с ней на столе лежал с оборванной веревкой синий крест, разломанный пополам. Когда крышка поднялась, остатки завода в пружине передали энергию на цилиндр, и выступы на нем, точно последний вздох умирающего, зацепились о зубья гребня. Мне показалось, что крест, разломанный на две L, едва заметно дрогнул. Барнаби принюхался, а затем фыркнул:

– Опиум, что ли? На отравление не похоже.

Барнаби, пнув кончиком сапога провод Внедрителя Духа, похожего на какой-то чудовищный самовар, обернулся к стоящему в проеме с холодной улыбкой русскому юноше:

– Ты знал?

Красоткин пожал плечами.

– Знал! – надавил Барнаби.

– Таков предписанный порядок, – по-православному перекрестился Красоткин. – Мои обязательства по отношению к вам исполнены.

У меня по спине пробежал холодок. Еще вчера вечером – нет, еще сегодня утром мы вели оживленную дискуссию, а теперь мой собеседник мертв и умирает. Вопрос «Зачем?» поднялся по моему горлу, но, минуя язык, добрался до мозга и взорвался там. Старший брат Карамазова, Дмитрий, стал мертвецом. Я думал, Алексей взбунтовался потому, что увидел, как из его брата сделали мертвеца, но Красоткин опроверг эту идею, а Алексей ушел от ответа. Наш русский попутчик сказал, что Дмитрий жив… Нет, не то. Мне даже не потребовалось обращаться к протоколам Пятницы. Он сказал не так.

«Дмитрий не умер».

То, что мертвецы не мертвы, – это не простая игра слов. В моей голове раскрылся и с грохотом упал на пол замок. Три закона Франкенштейна.

1. Запрещено создавать мертвецов, которые не будут отличаться от живых.

2. Запрещено создавать мертвецов, превосходящих своими способностями живых.

3. Запрещено внедрять псевдодуховную эссенцию живым.

– Внедрять псевдодуховную эссенцию живым запрещено, – проговорил я вслух третий закон, но Красоткин не обратил на меня ни малейшего внимания.