Лев Прозоров - Евпатий Коловрат
— В-вот, г-господин де-есятник, — проблеял он, тыча трясущимся пальцем. — С-сатмаз т-там…
Эбуген уставился на изрубленные в четыре куска останки. А, ну да… Отлично! Лучше просто некуда! Одним из олухов, из пустоголовых черепах, упустивших полон, оказался единственный переводчик отряда — переводчик, которого дал ему лично тысячник в знак особого доверия! Клянусь бычьими рогами Эрлига! Маячивший впереди бунчук тысячника расползся в серый туман, а из него начала сгущаться памятная всем ордынцам, от темников до простых цэрегов, коновязь у черной юрты Субудай-богатура, прославленного полководца, Пса Потрясателя Вселенной. Та самая коновязь, на которой ломают спины провинившимся.
Эбуген нагнулся и поднял лежащий рядом с телом большой пожилой женщины с перерезанной глоткой нож. Очень знакомый нож.
— Чей? — в спокойствии голоса Эбугена стыла смерть.
Цэреги начали как-то очень быстро расползаться в стороны, пятясь задом наперед и одновременно ощупывая пояса и торчащие из ножен рукояти.
— Йу-у-уг! Йуууг… — это был странный звук. Словно скулил побитый щенок размером с быка. Здоровяк-хорезмиец, огромный Ибрагим. Он тоже пятился — и скрещенными, словно у бабы, прикрывающей срам, большими ладонями пытался спрятать пустые ножны. Завертел вокруг головой, жалобно уставился на Хакима — хорезмиец шарахнулся от земляка, словно от зачумленного.
Эбуген уже шел к нему, плотно сжав губы под полоской усов. Ибрагим обреченно сжался, рухнул на колени, скуля:
— Йуг, ен-баши беки, йуг… бисмлляху рахмани рахххх…
Эбуген, ухватив мужеложца за кудлатую черную бороду, с маху всадил ему нож в брюхо. Раз, другой, третий. Ибрагим повалился на бок, истошно визжа и суча ногами, шапка свалилась с его бритой башки.
— Собрать с них оружие. И выступаем, — распорядился Эбуген, вытирая нож о рукав. — Иначе мне сегодня придется ещё кого-нибудь убить.
Вскоре, уже в седле, он вновь обдумал произошедшее. Плохо, да, очень плохо, но пока ещё не смертельно. Он пригонит скот, он привезёт зерно. Да, увы — нет полона. Виновные наказаны. «Ну и кто же, по-твоему, десятник, будет прикрывать наших цэрегов на лестницах?» — спросит, возможно, сотник. Но из этого вопроса ещё вовсе не обязательно вытекает коновязь. Может, дело обойдется тем, что именно его десяток бросят на лестницы в следующем городе урусутов. В этом, ясное дело, очень немного хорошего — но он там уже был. Он выжил. И намерен выживать впредь. Он станет тысячником!
Просто это случится несколько позже.
Весь день девять цэрегов и десятник провели в полном молчании. Только под вечер, найдя место для стоянки, Эбуген отдал несколько распоряжений об устройстве.
Завтра в полдень его десятка подойдет к главному войску. Завтра в полдень он предстанет перед сотником и тысячником. Следовало заранее подобрать слова, чтобы объяснить происшедшее — объяснить с наименьшим уроном для себя.
Смеркалось…
…Смеркалось.
За несколько верст от новой стоянки десятки Эбугена на усыпанный телами берег выехал всадник. Снег хрустел под копытами его коня. Всадник оглядел закоченевшие, покрытые кровью останки. А потом заговорил.
Древние ели тревожно поджимали во сне корни, услышав слова этого языка. Уже было слетевшиеся на пир вороны взмыли вверх, разочарованно каркая. Племя чернокрылых тоже знало этот язык — когда он звучал, недавняя еда вдруг проявляла неподобающие для пищи качества, могла даже стать опасной.
С другой стороны, она часто оставляла после себя много новой еды — и уж эта была смирной. Потому вороны не улетали далеко, а рассаживались на ветвях, наблюдая.
Первой зашевелилась, с хрустом отдирая от красного наста некогда круглую и румяную щеку, Зима…
Около полуночи Эбугена, вознамерившегося было хоть сном исцелить треволнения вчерашнего дня и предвкушения завтрашних хлопот, разбудил Хаким.
— Господин десятник, скот тревожится, — хорезмиец, надо полагать, догадывался, что разбуженный, да еще после такого дня десятник будет очень нерасположен к цветам его обычного красноречия.
— Что значит — тревожится?!
— Господин десятник может сам послушать…
Действительно, шум стоял отменный. Стадо словно взбесилось, мыча и ревя, коровы и быки метались из стороны в сторону, не обращая внимания на крики и бичи цэрегов — как и всё монголы и большая часть подчиненных ими племен, прирожденных пастухов.
— Они боятся леса, господин десятник, — заметил из-за плеча Эбугена Хаким.
— Может, волки? — Волков, что водятся в этих лесах, Эбуген уже несколько раз видел — и ничто из увиденного не побуждало его свести более близкое знакомство. Огромные, почти белые твари с годовалого телка величиною могли бы есть щуплых рыжеватых волков родных для Эбугена краев на завтрак, обед и ужин. Но видит Эрлиг и все его твари — стараниями Джихангира и его воинства в этих местах появилось достаточно еды для волков, чего им делать тут?
— Навряд ли, господин десятник. Прислушайтесь.
Из леса доносился какой-то гудящий монотонный звук, словно играли на варгане размером с белую юрту Джихангира. На вой не походило, даже здешних волков — слышать их Эбуген уже тоже слышал. Однако мало ли кто еще водится в здешних чащах… Он только хотел сказать об этом хорезмийцу, когда разобрал в лесном гудении слова:
— ГОЙ ЕСИ ВЕЛЕСЕ ВЕЛЕСЕ ЕСИ ГОЙ ГОЙ ЕСИ ВЕЛЕСЕ ВЕЛЕСЕ ЕСИ ГОЙ…
— Что это?!
— Да милует Милостивый, Справедливый меня от того, чтобы знать это! — прошептал Хаким, поднимая ладони. Настолько испуганным он не выглядел даже вчера. — Одно скажу, господин десятник, что здесь какое-то чародейство…
В этот миг таинственное гудение перекрыли совсем уж истошные вопли стада и не менее испуганные крики цэрегов, на которых, опустив рога, устремились буренки и быки Никольского. Едва не затоптанные, люди Эбугена подались к лесу, открывая дорогу стаду — и то устремилось по ней, вдоль реки, прочь от них. Эбуген взвыл в голос, перекрыв и вопли цэрегов, и рев удаляющегося стада. Резное дерево коновязи почти ощутимо врезалось ему под лопатки.
— Коня мне! Арканы, готовьте арканы! Догнать! — судорожно выкрикивал он.
— Господин десятник… — Пальцы правой руки Хакима впились ему в плечо, а левая рука указывала на опушку леса, где толпились испуганные и растерянные цэреги.
Из лесной тени медленно вышел человек. Был он даже для этого края здоровяков высок, да и шириной нимало не уступал покойному Ибрагиму. И его облик был Эбугену подозрительно знаком. Он видел его не далее как два дня назад, вот в этой рубахе, вот в этом кожаном переднике, даже с этой жердью в руках. Беда была в том, что, когда они расстались, человек этот лежал у забора своего дома — кузницы, как с немалой досадой вызнал у пленных Эбуген через покойного Сатмаза. Ведь кузнец — завидный пленник… но здешним ковалям этого не объяснишь. Эбуген не первый и не последний вот так упустивший кузнеца, сотники уже даже наказывать за это перестали.
