Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— Рассказывай.
— Что?
— Все. Про отца, про страну, про поход.
Старался лишний раз не морозить бедолажку взглядом, смотрел чуть выше макушки, но пару раз переборщил — посмотрел в упор. Та чуть не поперхнулась, закашлялась, покачнулась на скамье.
— Пей, — показал на кружку.
— Да-да, — спасёнка хлюпала, пока не допила, жадничала, думала, не хватит. — Ты колдун?
— Значит, говоришь, в Сторожище шли? — Безрод усмехнулся.
— Так далеко на запад купцы из наших краёв не забирались, — Ассуна успокоилась, Сивый глазами показал — каша, мясо. Кивнула, да, да, каша, мясо. Улыбнулась, взялась за ложку.
— И твой отец решил стать первым…
— Да. Его отговаривали, но мужчины нашего рода упрямы.
— Ваш князь помог?
— Да, половина войска — его.
— В здешних водах оттниров не перехитрить. Ну… людей с полуночи.
Ассуна потупилась.
— Как ты со мной поступишь, благородный муж?
— Сторожище ты все-таки увидишь. Заслужила. Через седмицу придёт ладья от князя. Дальше видно будет.
Хлопнула дверь, вошла Верна.
— Баню затопила. Собирайся, страдалица. Бабка Ясна отпарит, хвори отгонит.
Ассуна недоумевающее заозиралась? Куда?
— Ну, в баню. Это где мокро, жарко, легко.
— А-а-а… Купальню моего отца посещал даже князь.
— Мою тоже.
Чернявая и льняная пошли к двери.
— Верна.
— Что?
Остановились обе у самой двери, друг против друга, в шаге.
— А где Снежок?
Молча уставилась. «Вот честное слово, когда я безошибочно угадаю, отчего так посмотрел, почему так промолчал, и почему спросил эту несусветную глупость, сочту что бренный мой путь подошел к концу. А значит, жить я буду вечно».
— В люльке. У тебя за спиной.
— А-а-а…
Кивнул, все, идите. Ухмыльнулся. Ну, может быть, самую малость у Верны побольше.
Глава 6
— Что? Отдал-таки? Сам? Не прошло и года!
Отвада недоверчиво покосился на Пряма. Тот даже не умылся с дороги, волосы пылью побиты, сапоги и вовсе серым налётом припорошены, и только в складках сапог ещё бросается в глаза та синь, которой по новости сверкала кожа.
— Отдал. Всю землю отдал, как и договаривались.
Князь задумчиво махнул рукой: «Ай, брось, ты же не серьёзно», отошёл к окну.
— То, что произошло тогда в тереме Косоворота, я меньше всего склонен считать договорённостью. Вот если встанешь в лесу перед волчарой без коня, без поножей, без наручей, с одним ножом и от безнадёги взмолишься: «Ты ведь не бросишься на меня, серый?», а он случайно кивнёт, ты же не сочтёшь, что договорился с лесным убийцей? Сказать по совести, меньше всего я рассчитывал на такой исход. Хм, землю пахарям отдал. Небо на землю упало, что ли?
— Отдал. И долги простил. Только что вести принесли.
— А я к войне готовился, — Отвада облегчённо выдохнул, заметно расслабился — аж плечи приопустил — но выгнать из глаз настороженность до конца не получилось, Стюжень это прекрасно увидел.
— Устал ты, князь, — улыбнулся верховный, — самого себя обмануть пытаешься. А не получается. Нутром ведь понимаешь — рано радоваться.
— Всё так, — весомо закивал Чаян. — Что к нашему брату в руки попало и на что поставил печатку «мое», нипочём из зубов не выпустит.
Отвада мерно шагал по думной, разглядывая роспись по стенам. Цельные полубрёвна остались только снаружи, внутренние покои отделали досками да выгладили затиркой до ровного, хоть нитью проверяй. Ты гляди, вот этот цветок в углу только сейчас увидал, а ведь сколько лет ходил мимо! Стебель зеленый, три листка, лепестки красные, вроде ромашки, только не ромашка. Век живи, век учись.
— Никак я вашего брата боярина до печенок не пойму, — князь встал перед тестем, посмотрел прямо в глаза. — Что вы такое? Вроде не первое десятилетие знаю, отчасти даже заняты мы с вами одним делом, а ровно на разных языках говорим.
Старый боярин покачал кудлатой, лобастой головой. Тяжело вздохнул.
— А чего тут понимать? Храни и приумножай свое, чти праотцов, помни добро, не забывай зла.
— Хм, приумножай… Звучит ладно, да складно. Даже красиво. А на деле то, чем вы свои сундуки приумножаете, зачастую не из воздуха берётся, а у другого отнято, — Отвада горько улыбнулся, — ты, дорогой тестюшка, да ещё пара стариков — исключение.
— Есть такие, — убеждённо кивнул Чаян, — твоя правда, но есть и другие.
— И вся беда в том, что тех становится больше, а вас меньше, — Отвада отошёл к окну, выглянул на улицу.
Теплынь, жуки летают, птицы поют, солнце лыбится, и уж так хочется, закрыв глаза, поднять лицо к светилу, как в детстве, и чтобы запекло шкурку, через веки проняло, ровно перед костром встал… да вот беда — лицо бородой заросло, дублёная шкурища морщинами порублена и плохо греется, глаза мохнатыми бровями прикрыты, на лбу чуб лежит. Извини, солнышко, не теперь. Разве что дети мордахи тебе подставят. Рыжик и Светок.
— Сложно всё в этом мире! — Чаян пожал плечами, — Потому и держимся друг друга, локтями подпираемся.
— Это я тебя локтем подпираю, а твои сотоварищи рук и один другому не протянут, и вот честное слово мне иногда кажется, напои заговорённой бражкой вашего брата до беспамятства, выведи в чисто поле, да повели открыть сокровенное, начнете у земли долги требовать за неурожайные годы. Я почти уверен, если пообещать, что всё нажитое сохранится, ладьи всё так же будут бегать с товаром за моря, но людей вокруг заменят на злобожьих выродков — и бровью не поведете. Всё равно вам. Капай золото в сундуки, и хоть трава не расти. А я князь — не боярин! Мне обо всех думать!
— Зол на тебя Косоворот, — мрачно кивнул старый боярин. — И остальные взбешены, боярство звенит, чисто било. Считай, войну начал. Как то оно ещё обернётся?
— Ни один из людей Косоворота не погиб, — жёстко отчеканил Отвада, и поправился, — ни один из тех, что угрожали смертью князю! Своему князю! Пусть благодарит до конца дней, что на дыбу не вздернул, да шкуру не спустил. А за тех двоих, что Безрод угомонил, я виниться не собираюсь! Задумал подлейшее душегубство — хлебай полной чашей, только дух переводить успевай.
— Говорят, не просто человека хотели извести — нечисть. Болтают, мол, злобожье отродье Сивый, и все его чудеса — от тёмного из братьев. Что по зиме твой сваток учудил, знаешь? Оттниры вести принесли. Дескать, морских лиходеев порубил в капусту, глазом не успели моргнуть — полдружины на жарк о е разделал, говорят, ходили потом по настилу, сапоги в крови по щиколотку булькали.
Отвада и Стюжень переглянулись.
— На то он и заставный. Добрые люди пострадали?
— Вроде нет.
— Пусть предъявит злое, тогда поговорим, — отрубил князь.
Стюжень отпер дверь летописницы, ступил в полутёмную горницу, вдохнул полной грудью. Старые свитки пахнут так, что любому ворожцу голову сносит. Здесь даже в жару прохладно, да оно и понятно, с камнем по-другому не бывает. Единственные палаты во всём Сторожище подняты вопреки заветам предков не из тёплого дерева, а из холодного камня, и пусть весь город заполыхает, пусть сгорит дотла, углями раскатится, ни один свиток не должен пострадать. Даже столы и стулья тут стоят не простые, а из морского лежалого дуба, такого крепкого, что, кажется, и не дерево он вовсе, а камень. Старик улыбнулся. Умел бы слушать разговоры вещей, поди, узнал бы, что столы и стулья говорят с тутошними камнями ровно братья: «Ты камень и я камень, ты не горишь вовсе, я горю хуже некуда». Светочи в летописнице только закрытые, огонь ярится за стёклами, в стёкла
