Конфайнмент (СИ) - Тимофеев Владимир

— Всё нормально, Андрюх, — заявил он с порога. — Вчерашний бардак замяли, но пообещали, что если ещё хоть раз, то — ух! Выговор с занесением будет для нас самое лёгкое.

— Хотелось бы верить, — проворчал я исключительно для проформы, а на душе вдруг стало легко-легко, прямо как в детстве.

Нашкодил — тебя пожурили. Напакостил заново — поставили в угол. Решил, что умнее других, и продолжил шалить — отхлестали ремнём по полной программе.

Хорошо это или плохо? Не знаю.

В своё время все кому не лень принялись называть такое явление советским патернализмом.

Стоило ли изничтожать его навсегда? Не уверен.

Когда был ребёнком, не думал о подобных материях из-за возраста. Когда чуть подрос, мысли переключились на более «важные» для всякого молодого человека дела: девушек, мечты о великих свершениях, желание объять необъятное и совершить невозможное. А потом наступил 92-й, и задумываться о таких вещах стало просто бессмысленно. Забота государства о своих гражданах осталась лишь на бумаге, да и то — с высоких трибун регулярно вещали: забудьте о рабском прошлом, теперь каждый свободен и волен делать всё, что захочет, а кто не вписался в рынок, виноват сам, туда ему и дорога, в реальной жизни выживают сильнейшие.

Тогда я это понял умом, а сейчас — эмоциями.

Простые советские люди воспринимали своё государство не как аппарат насилия, а как главу большого семейства, взявшего на себя всю ответственность за выбор пути, за решение многих внутренних и внешних проблем, за поощрение работящих и наказание нерадивых, защиту от тех, кто зарится на чужое добро и жаждет подмять под себя остальных.

Твёрдая уверенность в завтрашнем дне, я думаю, вытекала как раз из этого. Из чёткого понимания, что за спиной у тебя вся мощь социально ориентированной сверхдержавы.

Увы, победившему в 90-х капитализму удалось выгодно продать обществу один из главнейших своих недостатков — необходимость постоянной борьбы за свои права. «Если вы не будете решать сами, решат за вас», — лукаво намекали нам из чиновничьих кабинетов демократические правители. И были целиком правы: при их жадной власти доверять посторонним собственную судьбу — действительно верх беспечности.

Другое дело — сейчас. Сегодня, в «застойном» 82-м никто не видит ничего страшного в том, чтобы многие социальные решения принимал за него кто-то другой. Когда в обществе правит принцип «человек человеку — друг, товарищ и брат», нет опасности, что, например, тот же начальник дистанции украдёт ваши кровные и купит себе виллу на берегу моря или откроет немаленький счёт в офшоре. Никому и в голову не приходит везде и во всём искать жульничество и обман, как это будет происходить, когда советская система окажется уничтожена и к власти в стране придут свободолюбивые демократы с долларовым блеском в глазах.

Ведь первое, что они начнут делать — это призывать всех считать прогрессивной систему, в которой приходится неустанно отстаивать свои права, то и дело оглядываясь на оскаленные зубы, что то с одной, то с другой стороны целятся вцепиться вам в горло.

Но разве не прогрессивен был в таком случае прежний строй, который избавлял человека от этого постоянного страха и от неразрывно связанного с ним комплекса забот и проблем? Неужели люди всегда стремились «полностью контролировать» любую из сфер жизни и не пытались автоматизировать рутинные операции? Ведь не будет же кто-то всерьёз утверждать, что центральное отопление хуже печного, а туалет типа «сортир» удобнее современной канализации, потому что в ней, видите ли, нет возможности самостоятельно контролировать все процессы.

Так почему же тогда в «цивилизованном демократическом обществе» считается, что в самой главной из сфер — социальной — «автоматизация» невозможна? Ответ на удивление прост: контролировать всё самому там надо из-за того, что иначе, благодаря уничтожившим советский строй реформаторам, обычного человека всюду ждут только жульничество, обман и грабёж. Видимо, поэтому так ненавидели в будущем уже разрушенную ими страну либералы-правозащитники — за то, что социальная справедливость в нашем «совковом» патерналистском обществе существовала не только в статье Конституции, а реально работала и осуществлялась, можно сказать, автоматически…

После плотного обеда в деповской столовой — суп харчо, двойная порция гуляша́ и картошки и три стакана компота (цена 98 копеек) — я решил прогуляться по городу. Только не для того, чтобы просто развеяться, а с «важной миссией». В конце концов, меня всё равно рано или поздно найдут, поэтому хотелось подготовиться к этому событию так, чтобы исключить любые терзания и экспромты. И если что-то вдруг пойдёт не по плану, то пусть этот план исполнит кто-то другой, кто действительно сможет и на кого я и вправду надеюсь.

Рабочая телефонная будка отыскалась недалеко от того самого здания, в котором предполагал прятаться сразу после побега. Двушками для звонков запасся заранее — кто знает, сколько раз мне придётся звонить по нужному номеру.

Как вскорости выяснилось, я поступил правильно. Первые два звонка банально «сорвались». На том конце провода трубку подняли, но разговора не получилось. Сначала забарахлил принимающий аппарат, потом передающий: на одной стороне голос слышен, на другой — сплошное шипение. Аналоговая связь — это вам не соты 3G, тут, чтобы просто поговорить, приходится напрягать километры кабельных линий и сотни электрореле на нескольких АТС.

Третий звонок, слава богу, оказался удачным.

— Аллё. Общежитие номер три слушает.

— Здравствуйте. Мне нужен Олег Лункин из двести семнадцатой.

— Двести семнадцатая? Это второй этаж. Я туда не пойду.

Голос вахтёрши звучал недовольно. Оно и понятно — кому охота специально тащиться на второй этаж, чтобы просто позвать какого-то студиозуса? Однако у меня были свои козыри, и, в первую очередь, строгий-престрогий голос.

— Я из деканата. Лункин — староста 4-го курса, он нужен мне срочно. Если сами позвать не можете, попросите кого-нибудь из студентов. Я перезвоню через десять минут.

Сказал и повесил трубку. Десять против одного, что испуганная вахтёрша сейчас сама побежит в двести семнадцатую звать срочно понадобившегося начальству старосту. Проверить я это, конечно, не мог, но, когда прошло ровно десять минут, Олег находился у аппарата.

— Я слушаю. Лункин.

— Здоро́во, Олег. Это Андрей Николаевич.

— Андрей Николаевич?..

Я живо представил, как крутятся мысли в голове у Олега, как он пытается сообразить, кто звонит, и едва не расхохотался.

— Что? Совсем позабыл, как мы на верёвках висели?

— На верёвках?.. Ох! Ёлки! Андрюха! Ну, ты шутник! Я тут уже все свои косяки перебрал, думал, сейчас песочить начнут.

— Не бои́сь. Если начнут, то точно не я.

— Да я уже понял. Ты сам-то чего звонишь, чего не заходишь?

— Зайти не могу, далеко. А вот одного человечка позвать было бы в жилу.

— Хорош темнить, говори конкретно.

— Конкретно надо зайти к нам в восьмёрку, шестьсот первый блок, левая комната, и найти там Шуру Синицына. Сразу говорить, что ты от меня, не нужно. Сначала надо вызвать его в коридор и только потом сказать…

— Не понял, зачем эти сложности?

— Потом объясню, а сейчас надо просто сделать.

— Ладно. Сделаю. Что ему передать-то?

— Передай, чтобы он зашёл к вам в трёшку и ждал на вахте звонка.

— А если не захочет, то что? Силой тащить? — хохотнул Лункин.

— Всё верно, — вернул я смешок. — Если не захочет, тащи его силой.

— Хе-хе. Это мы можем. Когда ты, кстати, будешь звонить ему?

— А сколько тебе понадобится, чтобы притащить его в трёшку?

— Максимум, полчаса.

— Ну, значит, через полчаса и буду звонить.

— Понял. Договорились.

— Пока…

Оговорённые полчаса я гулял в парке возле метро. Погода, хотя и пасмурная, но без дождя и относительно тёплая, градусов пять, не меньше. Поздняя осень чувствовалась только в повышенной сырости, пожухлой траве и плотному слою шуршащей под ногами листвы. Дорожки в парке никто не чистил. Видимо, в начале 80-х считали, что это не нужно — всё равно это безобразие скоро исчезнет под снегом, по весне растительный мусор сгниёт, а после и вовсе — смоется талыми водами…