Юрий Никитин - Куявия
Часть куявов постоянно рыла длинные рвы, куда сваливали всех убитых, как артан, так и куявов, не до торжественных погребений, враг все еще в их святом городе! К счастью, начались осенние холода, по утрам лужи сковывает ледком, а иначе трупы своим зловонием вызвали бы мор в самом лагере
То и дело являлись делегации от военачальников, настаивали на штурме. Иггельд смотрел в глаза, спрашивал в упор:
– В самом деле полагаешь, что можно вот так в лоб?
Редкий отвечал согласием, но большинство разводили руками:
– Светлый княже, народ зубами скрежещет!.. Я не могу удержать отряд. Если промедлим еще, сами полезут на стену. Перебьют же дурней как мух.
– Что за дурь?
– Не знаю, княже. То ли дурь, то ли стыд наконец-то проснулся.
Он сам видел, что удержать народ нет возможности, это еще не войско, сплоченное железной дисциплиной, а скорее гигантское народное ополчение, всенародное, всекуявское. Он скрипел зубами, но вынужден был согласиться на штурм. Нелепый, преждевременный, неподготовленный, основанный лишь на кипении страстей, он скорее бы назвал это артанскостью, чем присущей куявам осторожностью, мудростью и рассудительностью. Куявы за последние месяцы растеряли остатки благоразумия, а едва собирались по двое-трое, то говорили не о бабах и пьянке, как обычно, а о растерзанной и сплюндрованной отчизне, о жертвенности, о защите отечества, о куявской вере и ценностях куявства, которые тоже нуждаются в защите.
И вот сейчас эти горячие головы, выходя из-под его власти, готовы начинать штурм самостоятельно, если он не разрешит своей волей, не укажет направление главного удара.
Антланец сказал раздраженно:
– Да черт с ними!.. Меньше будет смутьянов. Куда ударить? Да укажи на ворота. Пусть расшибают лбы.
Иггельд сжал кулаки, на лбу собрались глубокие складки.
– Конечно, я хочу послушания… но эти смутьяны не других шлют под вражеские стрелы, а идут сами. Вся их вина в том, что Куявию любят чересчур страстно…
– Во-во, – сказал Антланец, – чересчур. То знать о ней не хотели, а то прозрели!.. Совесть заговорила?
– Слишком долго жили в благополучной стране, – сказал Иггельд с горечью. – Вон артане живут в… неблагополучной, вечно голодают, потому и готовы отдать за Артанию жизни. А нам надо, чтобы петух в задницу…
Рано утром почти десять тысяч человек уже ждали часа с длиннющими лестницами в руках. Впереди собирались толпы мужиков с мешками земли, вязанками хвороста. По сигналу ринулись вперед, сбросили ношу в ров, по ней пробежали охотники с лестницами, приставили к стенам и удерживали, в то время как другие поспешно карабкались наверх.
Артане сбрасывали булыжники, что сразу очищали лестницы сверху донизу, а тех немногих, кому позволяли подняться повыше, спокойно и насмешливо сталкивали длинными копьями. Причем спихивали в сторону, чтобы длинная лестница, скользя по стене, сбивала и валила таких же отважных.
Иггельд наблюдал с холодной яростью. Артане настолько уверены в дурости штурма, что даже не разожгли огонь под котлами со смолой, хотя время было, не сбросили на штурмующих ни единого бревна и, похоже, даже не вызвали на стены подмогу из города.
Антланец сказал за спиной:
– А все-таки кое-чего добились…
– Чего?
– Взгляни на ров.
Рва не было. Его не только засыпали разом вокруг всего города, настолько велики силы атакующих, но кое-где начали даже насыпать вал, да потом отступили под градом стрел со стены.
– Это уже немало, – согласился Иггельд. – Теперь в самом деле можно думать о серьезном штурме.
* * *Из ее окна видно всадников, что подъезжают группами и поодиночке к дворцу. Блестка гадала, что привело в такое время, но мысли ползли рассеянные и вялые. Самые яркие воспоминания глушила, заталкивала в самый темный чулан памяти: сильные руки, что прижимают ее, бездыханную, к его твердому телу, горячие губы, ту странную волну во всем теле, что поднимается в ответ на его поцелуи…
Снизу доносились грубые резкие голоса, ржание коней. Слышались топот, приглушенные крики, недовольная брань. Мальчишки быстро уводили коней, счастливые, что помогают таким знатным воинам, Блестка слышала стук подкованных металлом каблуков на мужских сапогах – это прибыли из далекого клана улеговичей, там их дальние родственники.
Уже две недели она в родной Арсе, но только вчера родственники наконец-то определились со своим отношением к ней. Сперва же, с ужасом вспоминала тот день, видела всего лишь презрение в глазах родни, сразу призналась, что побывала в постели злейшего врага Иггельда. Только молчаливый Ютлан не оставлял ее, она перестала вздрагивать, когда возникал рядом.
Он за это тяжелое лето сильно повзрослел, раздался в плечах. В свои двенадцать лет выглядел намного старше, хотя оставался все таким же угрюмым и нелюдимым. Почти никто не знал, где спит и ест, в своей комнате появлялся редко, не ночевал. Блестка чувствовала в нем некий темный зов, вздрагивала, но Ютлан всегда тянулся к ней, и она его любила… как любят матери и безобразных детей.
В дверь послышался осторожный стук, она подала голос, в щели показалось испуганное лицо с одним глазом.
– Госпожа, – донесся из коридора робкий голос, – Рокош просит вас пожаловать на семейный совет.
Она грустно усмехнулась, тяжкое время настало для Артании, если из пещер пришлось выйти их прадеду Рокошу, в прошлом герою-поединщику, потом герою-полководцу, который однажды снял с себя не только оружие, но и одежду, ушел в леса, питался, как зверь, травой и корешками, затем исчез в пещерах, где, как поговаривали, ищет Камень Абсолютной Мощи. Никто не узнал в этом заросшем до колен седой бородой старце известного героя, он вышиб кулаком ворота, прошел в главный зал, где при его появлении сами собой вспыхнули все светильники, за окном зацвело засохшее дерево, а его топор, что висел на стене еще с тех времен, зазвенел, ударяясь о стену.
Теперь этот Рокош взял бразды власти в свои дряблые, но все еще сильные руки. И вся Артания признала его власть… за исключением, конечно же, князя дальних земель, князя Рослинника.
В нижнем зале за огромным столом собрались на совет ее родственники, главы крупнейших родов и земель Артании. Рокош сидел в кресле с высокой резной спинкой, символом власти, рослый, хотя и согнутый годами, с высохшим телом, только толстые жилы говорили о неимоверной силе этого человека. Он уловил ее появление первым, поднял голову. Она спускалась по ступенькам напряженная, скованная, но со спокойным лицом, да не увидит хоть кто-то, что она смертельно напугана, что в груди смятение, что недоброе предчувствие заполонило сердце.
