Пустая - Яна Летт
– Не так быстро, маленькая пустая. Не все сразу! Любопытство! Любопытство! Любопытство еще никого не довело до добра, что бы там ни твердили служители Отпустившего.
Я сразу почувствовала, что, если бы Никто решил записать свои слова, «Отпустивший» был бы написан с заглавной буквы…
И тут же я вспомнила о буквах. Я определенно умела писать и читать, но, как ни силилась, пока не смогла бы назвать ни одной прочитанной книги. Будто устав от усилий, заболела голова.
Как-то внезапно из-за кустов на нас выпрыгнула хижина. Невысокая и покосившаяся на один бок, с глиняными стенами, увитыми ползучими растениями, которые почти полностью скрывали ее от посторонних глаз, с видавшей виды соломенной крышей и темным остовом того, что когда-то было изгородью. Я заметила, что к паре опиравшихся друг на друга досок привязан пучок пятнистых перьев и тонких птичьих косточек.
– Что это?
– Ох уж это любопытство… – снова пробормотал Никто. – Это оберег. Я собрал его сам. С ним меня не найдут, не найдут… Повезло тебе, маленькая пустая, очень повезло… Ну, хватит глазеть и стоять на пороге. Заходи.
Вслед за ним я пересекла заваленный хламом двор и зашла в хижину. По сравнению с Никто я была очень невысокой, но даже мне пришлось пригнуться, входя.
Внутри было еще хуже, чем снаружи. Каменная кособокая печь, темный дым от которой стлался по полу, стены, закопченные до черноты, грязный пол. В одном углу – куча тряпок, служившая постелью. В другом – деревянный стол, заваленный одеждой и утварью вперемешку, и ящик, который Никто, видимо, использовал вместо табурета.
Пахло тут ужасно.
– Давненько я не прибирался, – усмехнулся Никто, бочком, как краб, пробираясь к столу. – Зато у меня есть еда. Настоящий хлеб. Я добыл его, целую краюху, и теперь осталось мало – но я дам тебе кусочек, маленькая пустая, если ты расскажешь мне все, что помнишь. Видишь, я тоже могу быть любопытным, да-да, могу…
Он дал мне каменную на ощупь краюшку и поставил на угли в очаге котелок с вмятиной на боку, куда бросил пучок сухих трав. Уже через минуту в лачуге стало пахнуть лучше.
– Отвар согреет тебя. А пока можешь взять плед, закутаться и сесть поближе к очагу…
Мне не хотелось показаться неблагодарной, поэтому я стянула с ложа нечто грязное и местами дырявое и, накинув этот «плед» на плечи, уселась прямо на пол – потому что ящик занял Никто, а больше ничего, похожего на стулья, в хижине не было. От очага ко мне текли тепло и запах трав, и, не без труда вонзив зубы в краюшку, я почувствовала себя почти счастливой. Хлеб оказался невероятно вкусным – я долго перекатывала каждый кусочек во рту, прежде чем разжевать и проглотить.
– Я ничего не помню. Открыла глаза – а я лежу на берегу, на камнях… Я пошла в сторону леса. Думала найти людей. А потом встретила вас.
Никто разочарованно вздохнул:
– Так я и думал, но все равно надеялся на историю поинтереснее. Думаешь, часто мне выдается такая возможность, маленькая пустая?
– Почему вы все время называете меня пустой? – спросила я наконец, прикончив хлеб. – Мне это не нравится.
– А кому бы понравилось? – Никто пожал плечами. – Но придется привыкать. – Он поднялся со своего ящика и принялся рыться в горе хлама на столе, приговаривая: «Сейчас… Где-то оно точно было… Да-да», – пока что-то под его пальцами ломалось, хрустело, шуршало и шелестело.
– Ага! Вот оно, наконец!
Я рефлекторно отшатнулась, увидев, что в его руке блестит что-то острое, и Никто хихикнул.
– Не бойся. Это просто зер-ка-ло, видишь? Зеркало. Чтобы смотреть на себя.
Треугольный осколок и впрямь немудрено было принять за оружие. Я осторожно приняла его из рук Никто и взглянула на себя.
Мои волосы не «казались» белыми – они действительно были такими. Белой была и кожа, и брови, и ресницы. Даже губы – они лишь немного розовели. Глаза были не ярко-алыми, как у Никто, скорее темно-бордовыми, как спелые черешни, – и все равно смотрелось это жутко, неестественно, отталкивающе. Черты моего лица были такими же неправдоподобно-симметричными, как у хозяина хижины.
Я не помнила, как выглядела до того, как очутилась на берегу… Но точно не так. Не так!
– Что это? – прошептала я, едва ворочая языком. – Что?..
Никто вытащил осколок зеркала из моих ослабевших пальцев и вложил в руки жестяную кружку, над которой поднимался душистый пар.
– Вот, выпей. Выпей-выпей, все равно уже ничего не сделаешь – а так хоть согреешься и душу отведешь…
Я машинально и покорно сделала глоток – и почувствовала, как почти сразу же отвар Никто начал дурманить голову. Меня потянуло в сон, а увиденное в зеркале перестало казаться таким уж страшным. Огонь в очаге разгорелся ярче, от него шел жар. Я сделала еще глоток и расслабилась, позволяя теплу растекаться по жилам. Завороженно я изучала собственную руку – яркую карту вен на белоснежном запястье.
– Спи тут, у очага, – сказал Никто, и его голос донесся до меня издалека, как сквозь подушку. – Да-да, спи до утра, раз уж так вышло, маленькая пустая. От одной ночи проблем быть не должно, ведь так? Мне проблемы не нужны, не нужны… Да-да…
Я с трудом сделала еще один глоток и отставила чашку в сторону. Пол был твердым, но теплым и сухим. Никто снова затянул свою бессловесную песню. Я уснула.
* * * *
Никто был осторожен – и уж конечно, подбирая меня на том пустынном берегу, не планировал пускать под свой кров надолго. Судя по диковатому виду, он уже очень давно жил один.
Много раз он повторял, как важно сторониться людей, – но, думаю, в конечном счете устал от одиночества.
Как и я, он ничего не помнил о прошлом. Сам он пришел в себя в подвале городского дома и почти сразу столкнулся с людьми. Эта встреча и дальнейшее пребывание в городе, о котором он толком не рассказывал, раз и навсегда отбили у него желание продолжать водить с ними знакомство.
– Они ненавидят нас! – говорил Никто, уча меня ставить силки в лесу или вязать сетки для ловли морской рыбы. – Ненавидят всех пустых – безо всякой причины, да-да! Только за то, какие мы есть. Все из-за надмагии… Когда я вылез из того подвала и подошел к первому же попавшемуся…
Я быстро усвоила, что за этим предисловием всегда следует невеселая история о криках, оскорблениях и камнях, один из которых угодил Никто в голову. Неизвестно, тронулся ли он умом именно тогда или это случилось раньше – когда он стал пустым.
Несмотря на недуг, он многое умел, и умел хорошо – ловить рыбу и охотиться, ставить ловушки и прятаться в лесу, сушить травы и делать из них мази и порошки, большая часть которых пылилась потом в пузырьках на столе среди хлама. Но не раз мне пришлось убедиться в их эффективности.
Всему этому Никто начал учить меня уже через пару недель – видимо, смирился, что я здесь надолго. Вместе мы добывали еду и бесконечно чинили хижину, которая, казалось, могла развалиться от порыва ветра. Никто не сам построил ее – нашел заброшенной и поселился здесь, не дождавшись хозяев. Кто жил в ней прежде, он не знал, но предполагал, что это был одинокий отшельник, поклонявшийся Отпустившему богу без посредничества храмовых служителей. К такому выводу Никто пришел, обнаружив за печью целую стопку религиозных изданий – и Крылатую книгу, и многочисленные истории о чудесах Отпустившего, и собрания молитв и подробнейших руководств о проведении ритуалов.
– Не читай эту чушь, – бормотал он, опасливо косясь на меня каждый раз, когда видел с книгой. – Надо было сжечь все это давным-давно, да-да-да…
Думаю, несмотря на презрение к служителям культа, сжечь книги Никто попросту побоялся.
Я читала их все, а Крылатую книгу – даже несколько раз, потому что ничего другого у Никто не было – а мне ужасно понравилось читать, хотя я понятия не имела, любила ли это раньше. Кроме того, мне хотелось дополнить свои представления об устройстве мира – за пределами нашего леса. Рассказов Никто не всегда было достаточно – он отвечал на мои вопросы редко и неохотно.
Тем не менее от него я узнала, что страна, в которой мы находимся,
