Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
Бояре катались по земле, все двенадцать, их курочило, ровно гусениц на противне, поди сами детьми частенько баловались, только не получается выгнуться, как гусеница — вот-вот хребет треснет. Хребет треснет, а тебя крутят в разные стороны, ровно белье баба выжимает — бошку вправо, ноги влево! Потом наоборот, ноги вправо, бошку влево. Стучишь собой землю, будто ямку приминаешь, а как примнёшь, туда бескостный и ляжешь… мягенький… безвольненький…
— Твою-ю-ю-ю-ю ма-а-а-а… — Косоворота замкнуло, он тряс головой, чуть язык не откусил, казалось что нет больше терпежу, вот прямо сейчас распадется плоть и наружу полезут кости, только на это лучше не смотреть, потому как будут кости скручены в бараний рог.
Лукомору был уверен, что глаза давно лопнули, а тот жар на лице — это ошмётки и кровь. Горячая, ровно кипяток. Будто швырнули тебя на пузо, наступили сапогом на спину, рассекли шеяку аж вдоль спины, и ну давай тащить хребет наружу, ещё и дёргают, аж в рёбра отдается — не лезет чего-то. Уцепился за что-то видать.
Длинноус пучил глаза, лежа на спине, но ничего не видел — какие-то пятна перед глазами цветут, а в ушах кто-то ревмя ревёт, и будто привязали тебя за руки-ноги к лошадям и ну давай нахлестывать. Те игогочут, на дыбки встают, а из тебя, мать твою, жилы тянутся, и как будто сам это видишь — вот сейчас рука оторвётся и какие-то нитки повиснут. Сначала красные, а потом, когда стечёт с них кровь, уже и белёсые, грязновато-серые.
И ведь что интересно, когда всё заканчивается, ты этого даже не понимаешь — ещё несколько мгновений нутро корчуют, будто пни под корень, и боль опадает неспешно, слишком неспешно, словно коня, пущенного жесточайшим намётом, замедляют по шажочку, не сразу. А боль знает твоё тело так, как никто другой, и оказывается у тебя внутри есть потайные схроны, пустые, как змеиные щели в горах, она туда и заползает, ровно гадюка. Медленно, не сразу, не вся, ещё и хвостом на прощание елозит, а у тебя от того хвоста остаточки в пузе трепещут, аж гортань изо рта криком лезет.
— Ну, ну, — Черный Клобук присел у Косоворота, потрепал здоровяка по щеке. — Такой большой мальчишка, а притворяешься! Нехорошо. Подъём!
— Страха на этой поляне будет столько… — Длинноус кое-как подсобрался на коленях воедино только от слюны на губах избавиться на получалось — вытянулась ниткой аж до травы, а руки не слушаются. — Что седмицу потом спать не даст.
— Молодец, запомнил, — Чёрная Борода рывком вздёрнул его на ноги, только боярин даже мгновения стоймя не удержался — через хребтину так прострелило, аж глаза на лоб полезли от резкой боли — и рухнул обратно наземь.
Гость заливисто рассмеялся.
— Подъём, лежебоки, — он пнул носком сапога двоих-троих. — Гости во дворе на коленях молят впустить их в дом. Пустите?
— Попробуй не впусти, — сипнул малиновый Кукиш. — Сами ворвутся.
— И по сторонам не коси, — Чёрный усмехнулся, — не придут, не помогут.
— Ты их… того? — булькнул Званец, белый, ровно всю кровь из него выпустили да вдобавок лицо чуть подправили — и не узн а ешь с первого раза. Как будто другой человек.
— Делать мне больше нечего, — гость присел около Смекала, накрутил на палец его длинный вихор и принялся забавляться, ровно малолеток — вытянет за волосы голову вверх, бросит, поднимет-бросит. — Дел впереди невпроворот, а мы людьми разбрасываемся. Встаём, встаём, малышня. Словечко мне скажете. Заветное…
Обратно ехали молча. Ни словом не перебросились, ровно языки отсохли. А может и отсохли, в рот что ли проверять полезешь. Крутило так, что никто не удивился бы. Да и чего болтать? Уже наболтались. Всё сказали, что хотели. И что не хотели, тоже сказали. И мрачны были, словно грозовое небо. Все двенадцать.
Глава 4
Глава 4
Когда боги завешивают сущий свет молочно-белым парк о м, поди разберись как близко полдень, особенно если встал ты недавно, зябко, но с удовольствием потягиваешься и кряхтишь с потягушек так, что хрустит направо и налево, моречники шарахаются. Кто ещё спит, поднимайся лежебока.
— Выспался, Тычок?
— Кабы ещё приплачивал кто, — борода встопорщена, шапка сползла на ухо, щёку рассекла сонная морщина. Хитрец соловым взглядом окинул каждого на Улльге, ровно в душу заглянул, а вдруг посеребрит ладошку не один, так другой? — Я во сне страсть какие завлекательные штуки вижу.
— Про меня что видел? — от кормила крикнул Гюст и тряхнул корабль. Умеют оттниры так сыграть кормилом, что в коленях подломишься. Туда дёрнет, обратно, всех дел на один вдох, а на возвратном нырке ладья бортом аккурат и ловит набегающую волну, и если мягчит ещё колени сонное послевкусие, рухнешь на палубу под всеобщий гогот. Как пить дать, рухнешь. Ага, и шапка с головы вон.
— Ты мне эти шутки брось! — заверещал старик, елозя на верховке — встать пытался, — куль на ногах, колобок в портах!
— Какой куль? — Рядяша аккуратно поднял старика на ноги. Давился смехом, но держался. Не спугнуть бы. Ещё не все рассказал.
— А такой! — егоз разорялся, тряс пальцем. На всякий случай отошел к борту, — Круглый! Полтора шага в длину, полтора в ширину. Вот раскормит тебя Жичиха, станешь кататься по палубе, ровно шар тряпичный. Ручки на пузе не сведешь, в причинное место не попадешь, а покатишься — поймаешь корешком первую же дырку! Помяни мое слово, безрук недоделанный! Надорвем тогда пузяки — растет елка, ни одной иголки, ручки-ножки, рукавички-сапожки…
Безрод сделал Рядяше знак, мол, уйми болтуна, неровен час кормщика потеряем, от смеха лопнет. Вон, повис на кормиле, ржёт как жеребец, багровый стал, того и гляди лопнут жилы. Здоровяк, сам еле сдерживаясь, прикрыл старику рот и смачно поцеловал в макушку. Немой Тычок под Рядяшиной лапой уморительно водил глазами и отплясывал бровями так, как иной ногами не отколёсывает. Казалось бы, уже привыкнуть должны, ан нет — будто в первый раз, полдружины со скамей попадала, остальные сидя гогочут.
— Сколько раз говорил, не сбивай дружину с ходу. Больше не возьму.
— Права не имеешь! Я в битве ранетый! — визгливо заблажил хитрец, рванул рубаху до бороды, показал шрам, — видал след? Мне Стюжень морские воздуся определил! Бойцу поправляться надо! Понял?
— Язык уж точно поправился.
— А хочешь знать, что ещё во сне видел? — Тычок мигом утихомирился.
Сивый прикрыл один глаз, лениво смерил болтуна полувзглядом.
— И что?
— Парни, ну-ка слух прикрой, ежели Верна прознает, укатает нашего воеводу под горочку и сапогов не оставит.
Безрод «поменял» глаз, усмехнулся, покачал головой — этот неисправим.
— Давай, неси чудеса.
— Видел бабу около тебя.
— Сам каждый день вижу.
— Ты дослушай. С правого боку стоит Верна, а с левого — другая. И смотрят обе так, что волю дай, сожрут с косточками.
— Красивая? — усмехнулся.
— М-м-м-м! — Тычок лишь промычал, восторженно закатив глаза. — Сама чернявая, титьки — во! В пояске — во! Бёдра — во!
— На себе не показывай, — под всеобщий смех гоготнул Рядяша.
— Ага, на тебе покажу, — старик было потянулся к обширным рядяшиным телесам, но бугай испуганно попятился и быстренько убежал на корму к Безроду и Гюсту.
Сивый, запрокинув голову, обреченно качал головой. Как людей с небес видят моречники? Идет по морю ладья, стоит на корме тщедушный дед, могучий вой бегает от него, как голозадый босяк от зубастой собаки, Неслухи заходятся хохотом так, что толстенная доска под ними скрипит и постанывает, а молочный туман болтает басовитый дружный рев. Всё как всегда. Мир стоит, жизнь продолжается.
— А про меня? Про нас? — отсмеявшись, Неслухи с пониманием переглянулись.
— Мальчик, мальчик, — старик в каждого ткнул пальцем, поискал глазами Воротка, нашел, — а тебя, ходок, женим вскорости.
— Что?
— Что слышал. И не пучь тут глаза у меня! Набегался, кобель, хватит. Ишь, хитрец. Парни страдают, а этому хоть бы что. Нет уж, страдать, так всем вместе! Правильно я говорю?
Еще никогда Вороток не получал удара так неожиданно, м о лодец обиженно косил по сторонам, с испугом в глазах оглядывал товарищей и, не веря ушам, слышал со всех сторон: «Правильно, Тычок. Пора».
— Молочко, оно, спору нет, послаще,
