Тыквенный пирог - Елизавета Голякова
Издали до путников доносился мерный бой барабанов, лязг как будто бы доспехов и ржание десятков лошадей… Воздух ничем новым не пах. Они не знали даже, какой это год, какой это хотя бы приблизительно мог быть век – Ирьиллин только тряхнул головой и тут же забыл ритм барабанов. В воздухе перед ним свернул блуждающий огонек.
– Нам напоминают, пора идти.
– О, пора-пора! – и он снова потянулся к нитям, входя во вкус.
Ущелье исчезло в тумане, и рассыпалось ли оно в прах, обрушилось ли от боя барабанов и тяжелой поступи войны, стало ли ловушкой или спасение – никакой разницы для двух друзей не было и не будет. Они унесли пару цветов и ушли вперед.
В следующий раз они рухнули в мир Ирландии, по крайней мере, в мир, похожий на Ирландию и на мир вообще, и оказались в пустоши. Кажется, в самом ее центре.
– ..?? – справедливо спросил Лакс, складывая руки на груди.
Встряхнув руки, скинув с них все тяготы хождения насквозь, Ирь похлопал его где-то по спине.
Жрец обронил:
– Кажется, мы в заднице, дорогой.
И воин хаоса диковато усмехнулся, продемонстрировав острые клыки, и пошел по пустоши прочь. Легкие танцующие шаги, слегка манерные, даже по-своему изящные, к месту то было или ни к месту, едва едва поднимали серую пыль. Эту его ухмылку жрец знал очень уж хорошо – так усмехалось что-то нечеловеческое в его друге. И он этому доверял, так что просто пошел за ним.
Пустошь не была пустой. Лакс осторожно перешагивал через попадавшиеся то тут, то там проржавевшие шлемы, сломанные щиты и смиренно белые кости. Древняя битва была здесь, и жрец чувствовал где-то глубоко в груди отзвуки того сражения, не реальные картины, а скорее вой голодных темных духов, всплески энергии с той стороны, силу и дрожь тонких материй – ведь он был кельтским жрецом, в конце концов.
Лакс чувствовал себя на своем месте. Наконец он был не странным сильным путником, который решит проблемы, разожжет костры, взовет к древним силам и уйдет прочь к утру. Может быть, это место и было создано специально для жрецов? Для путников, говорящих с ветрами?
– Эй, Ирь, чуешь? – крикнул он воину в спину.
Тот обернулся, и северный ветер трепал его волосы, бросил их ему в лицо. Ухмылка превратилась в оскал.
– Здесь ничего нет!
– Ну разумеется. Мы в пустоши, гений.
– Аргх! Здесь нет никаких нитей и энергии: я не слышу голоса хаоса!
Странно. Даже Лакс его слышал, и потом, разве где Ирьиллин Айбер – там не Хаос? Кровь от крови, плоть от плоти…
– И он нужен мне ПРЯМО СЕЙЧАС!! – голос воина сорвался даже не на крик, а на рев.
Жрец не отшатнулся, потому что всегда подозревал, что Ирь может так. Но ему правда, правда очень хотелось. Он едва удержался.
– Поищи. Я-то их точно чувствую.
Ирьиллин замер, силой воли обшаривая пространство.
– Проклятье! – и что было сил пнул какой-то сломанный меч, и клинок осыпался на землю прахом и ржавчиной.
Жрец положил руку ему на плечо. Воин схватился за нее жадно, но тут же вскинул злой, недоуменный взгляд. Ничего не мог почувствовать, как ни бился.
Его грыз голод.
Они шли дальше, и поле битвы становилось все только более богатым на останки, проглядывающие сквозь жалкую траву. Теперь кости хрустели у друзей под ногами, и с каждым их шагом – все больше. Черепа улыбались с земли.
И так до самого заката, и в начавших ложиться на пустошь сумерках, в серой ряби переходного часа.
Следуя за воином в колючем молчании, Ирь почувствовал первый приступ голода – и он оказался сразу, мгновенно, волчьим. Гложущим изнутри.
Утро Лакс начал с того, что хрустнул затекшей от сна на земле спиной и бросил:
– Здесь ничего нет, – услышав это, воин расхохотался, а жрец невесело хмыкнул, – еды нет. А мне она нужна, представь себе.
– О, я представляю, так хорошо представляю!..
Они переглянулись. Голод терзал их, для каждого – тот, который для него более страшен.
Поднималось солнце, продолжался путь. Потом был закат, и новый рассвет.
А потом в утреннем мареве друзьям, плечо к плечу сидевшим на обломке скалы, явился образ. Фигура на черной лошади, страшной, как смерть (Лакс не был уверен, что это самое страшное, что может случиться). В одеянии из струящегося шелка. Без головы.
Бирюзовое пламя плясало над шеей, на месте будто отрубленной головы.
– О, Рэйчел, миледи! – вскинулись друзья хором. (У Иря в голове голос, очень похожий на его собственный, с усмешечкой спросил: "а голову ты дома забыла, дорогая?", и воин тихонько шикнул на него).
Конь всхрапнул, перебирая ногами, всадник – всадница – осадила его. И только после этого заговорила с воином и жрецом, будто только заметила их.
Голос ее был стальным, вовсе не тем, что в замке на холме, среди трав и цветов.
– Что вы тут забыли? – каждое слово будто гранитная скала, высеченная из самой земной тверди. – Айбер, тебя зря учили ходить тайными тропами? Дерни нити и уходи, и не дай ничему тебя удержать.
Ирьиллин задумался, щурясь на дуллахана.
– Тут только нити его (он кивнул на жреца) жизни. Их, говоришь, дернуть?
И каменное в ответ:
– Д а.
Он поколебался мгновение, но после в его ладонях сверкнули два клинка, а жрец вскинул руки в друидском жесте нападения. Они плечо к плечу стояли перед дуллаханом-искусительницей, приготовившись ударить ее в любой момент.
Увидев это, пламя взвилось к небесам, что-то задрожало в воздухе, конь заржал – и образ исчез, будто кто-то выключил рубильник.
Лакс встряхнул руки и поскреб бороду, расслабляясь.
– Что она предложила тебе, что ты так вскинулся на ее?
Воин глянул на него вопросительно:
– А тебе что-то другое?
– Очевидно, – кислая гримаса.
Что именно они видели? Это так и осталось тайной. Но голод ушел, снятый взмахом изящной руки. Ушел и не возвращался больше, даже не напоминал о себе.
Второе искушение подкралось к ним не по чужой воле, а ведомое изнутри самыми сокровенными желаниями. Ирьиллин прервал молчание, висевшее в воздухе последние полчаса, истеричным смехом.
– Лакс! Лакс!.. – стонал он между приступами. – Лакс, дружище!..
– А? – жрец и бровью не повел: порой с его другом случалось и не такое, но ко всему со временем привыкаешь.
– Как только выберемся отсюда – захватим весь гребанный яблочный остров, заберем его себе –
