Уильям Гордон - Глаз павлина
— Это уж точно,— поморщился Рамазан.— Но заклинаю тебя твоими богами, не повтори это при короле Фарахе. Не знаю, чем пленил его этот косоглазый урод, но, скажу тебе по секрету. Фарах совершенно им очарован и считает, что лучшего мужа для нашей красавицы просто не найти.— Шемит выразительно вздохнул.— Однако это действительно было похищение. Принцесса Афризия исчезла из тщательно охраняемых покоев. Охрана из моих самых надежных людей услышала крик ужаса, но, когда ворвалась в покои, там уже никого не было. А из всех треклятых колдунов только у сабатейцев были причины похищать принцессу. Дело в том,— пояснил киммерийцу Рамазан,— что они лютой ненавистью ненавидят нашего короля.
И Рамазан поведал Конану удивительную и страшную историю. Когда молодой Фарах во главе преданных ему отрядов пришел к власти в Киросе, первым делом он решил навести в государстве порядок. Как человеку, истово чтившему Птеора, ему были отвратительны кровавые шабаши поклонников Золотого Павлина, которые при молчаливом попустительстве тогдашнего правителя нашли себе приют в Киросе и потихоньку стекались сюда со всех сторон Шема. Доведенные до отчаяния исчезновением сестер, жен и дочерей горожане примкнули к его освободительному походу. По Киросу прокатилась волна народного гнева, и в одну ночь поклонники Огненной Птицы отправились прямиком в ее объятия. И колдовские фокусы не помогли: всех буквально разорвали в клочья.
— Но, видимо, жрецам кровавого демона удалось уцелеть, так как в городе нет-нет, да и пропадают молодые девушки и происходят омерзительные человеческие жертвоприношения. К сожалению, мы, как правило, узнаем об этом уже слишком поздно.— Рамазан скрипнул зубами.— Кроме того, они уже несколько раз пытались выкрасть Афризию и ее младшую сестру Ниенну. Ты думаешь, почему Фарах Справедливый, да проживет он тысячу лет, так до сих пор и не женился? Можешь не верить, киммериец, но их с Деметрией любовь была предопределена высшими силами. Они и мгновения не могли прожить друг без друга. Ах, какая эта была пара!
— Я знаю, о чем ты говоришь, Рамазан.— Глаза Конана на мгновение вспыхнули, когда перед его мысленным взором предстал прекрасный лик Белит. Киммериец усилием воли подавил ставшую уже привычной боль.— Но такая любовь не может быть долгой. Я точно знаю, шемит, боги ревнивы к человеческому счастью... Именно поэтому я несу ответственность за судьбу той, что волей жестоких богов оказалась рядом со мной...
— Твоя правда, горец.— Взгляд Рамазана наполнился дружеским участием и теплотой. Шемит, несомненно, ощутил ту бурю чувств, что на мгновение разразилась в душе Конана.— Так вот, когда детям, в которых ни Фарах, ни Деметрия души не чаяли, исполнилось — четыре года Афризии и полтора — Ниенне, и произошла та страшная трагедия. Сабатейское отродье сговорилось с зуагирами, среди которых есть и такие племена, что поклоняются Золотому Павлину, пусть вся тяжесть Вечного Льда Имира падет на его голову! — тяжело вздохнул Рамазан.— И в одну ужасную ночь орда диких кочевников напала на дворец. Фарах, да снизойдет на него благодать небес, сам возглавил оборону дворца. Он проявил себя настоящим героем...
И столько было неподдельной страсти и напряжения в голосе Рамазана, описывающего битву, которая разразилась пятнадцать лет назад, что Конану казалось, будто он присутствует там лично. Это он, Конан из Киммерии, а не Фарах находился в гуще сражения, а завывающие дикари накатывали на него, словно вал прибоя...
* * *Зуагиры бесшумно, словно призраки, перелезали через ограду, окружавшую дворцовые сады, и в такой же полной тишине убивали стражников, усыпленных чарами сабатейских колдунов. Освещенные лишь серебристым мерцанием холодных звезд, дикари черными тенями со всех сторон устремились ко входу во дворец.
Их гнала вперед исступленная ярость, подогретая свойственной этим обитателям пустынь алчностью. Казалось, ничто не в силах устоять перед натиском воинственной орды.
Зуагиры беспрепятственно заняли нижние помещения, где проживали слуги, и немедленно начали набивать добычей мешки. Опьяненные золотом и кровью кочевники с улюлюканьем гонялись за еще не проснувшимися людьми.
Участь тех, кто попадал им в руки, была страшна. Мужчинам распарывали животы и отрубали руки и ноги, с женщинами и детьми поступали так же, но перед этим насиловали. Обезумевшее эхо криков агонии и боли в ужасе металось от стены к стене.
Неровный свет чадящих смоляных факелов выхватывал из тьмы покрытые кровью оскаленные морды. Ничего не понимавшим шемитам казалось, что наступил конец света и, разбив каменные преграды, из чрева земли вырвались все демоны.
Но именно жадность и похоть обитателей пустыни спасли жизнь и власть Фараха.
Разбуженный жуткими криками и звоном оружия Фарах в мгновение ока оказался в коридоре. В одной ночной сорочке и в коническом стальном шлеме, с прямым обоюдоострым мечом он бросился к главной лестнице.
— Во имя Птеора, Рамазан, ко мне! — отчаянно крикнул Фарах и, не дожидаясь верного друга и соратника, в одиночку бросился в бой.
Молодой король, вращая меч над головой, неожиданно обрушился на ничего не подозревавших зуагиров, которые уже не сомневались в своей победе.
Уперевшись покрепче ногами в мраморный пол, Фарах бешено размахивал мечом. Вот перед ним уже рухнули, зажимая руками разрубленные животы, двое высоких кочевников. Стремясь удержать завоеванное преимущество, шемит прыгнул вперед, срубая голову могучему противнику. Вооруженные изогнутыми короткими саблями зуагиры попятились назад, уступая бешеному натиску этого человека.
Охваченный боевым безумием Фарах кусал себя за курчавую бороду, на его губах выступила пена, а острый меч безжалостно кромсал тела врагов. Казалось, само божество войны обрушилось на головы кочевников.
И хотя зуагиров были десятки и десятки, никто не хотел умирать первым. На мгновение эти потомки песчаных шакалов замерли в нерешительности, но и этого времени хватило на то, чтобы на зов своего господина подоспели десятки придворных.
Это были не обленившиеся царедворцы, все они еще хорошо помнили те времена, когда под водительством Фараха защищали восточные границы Шема, отражая набеги туранцев. Перекрывая дворцовую лестницу, ведущую в основные помещения дворца, шемиты выстроились в боевую шеренгу, словно косцы, и принялись собирать свою кровавую жатву. К ним присоединялись все новые и новые бойцы, выскакивавшие из своих покоев.
— Птеор! Птеор! Фарах! Кирос! — взлетали к мозаичному сводчатому потолку крики шемитов.
И хотя мужественных воинов все еще было намного меньше, чем зуагиров, дикари стали отступать, в панике бросая добычу. Они никак не могли взять в толк, что происходит. Их сабатейские союзники уверяли, что обитатели дворца околдованы и вырезать их будет не труднее, чем стадо овец. Однако действительность оказалась куда более жестокой. Против них билась не полусонная дворцовая челядь, а опытные воины, прошедшие огонь и воду.
