Ирина Богатырева - Кадын
Еще Алатай видел, как страдает Кадын. Боли в голове уже не отпускали. Она потеряла сон, лицо ее было бледным, а глаза – красными, и тяжелая тоска лежала на дне их. Сердце ее стало мрачным, дух – нетерпимым и резким. Алатай видел, как матери пугали ею малых детей, когда проезжала она по стану: «Не реви! Видишь – царь едет, сейчас тебя заберет!» – и дети замолкали, раскрыв рот, во все глаза глядя на мрачного всадника, чей дух был смущен, а разум нырял на такие глубины, что Алатаю страшно было заглянуть следом.
Но еще видел он, что царя коснулся дар чистой ясности и проницательности. Все ее суды были точны, как клинок в бою, все, что прозревала она о людях, было правдой. У Алатай захватывало дух, когда доводилось ему бывать на судах, – ему казалось, что перед царем открывает Бело-Синий завесу неведомого, и она видит далеко, и видит сердца как собственные клети за домом. Алатай обмирал в благоговении, но вместе с тем дурное предчувствие томило его – говорят, будущее могут предсказывать лишь обреченные.
Только в скачках и воинских играх, казалось, еще находила Кадын покой – не раз видел Алатай, как гоняла она коня в степи за станом и одна играла с оружием на рассвете, подобная сказочному солнечному воину. Теми же играми доводилось тешиться и самому Алатаю, но не в одиночестве, а вместе с Игдыз. Кадын сдержала слово, и Таргатай, старшая дева в чертоге, приняла дев и вдов, желавших стать искусными воинами, и учила их. Боевым лагерем жили они теперь недалеко от чертога. Алатаю нельзя было ходить туда, но каждый вечер они встречались с Игдыз на полпути от стана и вместе гоняли коней или же играли с оружием.
Алатай быстро привык к этим встречам и страдал, если они не случались. Он чуял, как сердце его прикипает к Игдыз, к ее дерзкому голосу и нежному девичьему лицу. Он многому учился у нее и признавал ее сильным воином, в чем-то более искусным, нежели он сам, и все же все в нем дрожало и тянулось к ней, как если бы она была простая дева.
Случалось, они вместе оставались на ночь в тайге, засидевшись у огня и не успев засветло к дому. Тогда Алатая охватывало нестерпимое беспокойство и, ложась по другую сторону кострища, повернувшись к Игдыз спиной, он мучился и не мог уснуть. Лежа, не шелохнувшись, так, что все мышцы превращались в камень, он впитывал звуки тайги, из всех узнавая только один – ровное чистое дыхание девы. Когда же проходило время, и он понимал, что она уснула, он тихо, как умел, поднимался, подкидывал хворост и жадно, неотрывно смотрел через огонь на ее лицо. Она спала ровно, а ему казалось, что он продолжает начатую днем битву. Не в силах оторваться, вновь и вновь пробегая глазами это лицо, запоминая, хватая всякую его черточку, он чуял себя так, будто ворует. Он боялся, что она проснется и заметит его, но вместе с тем хотел этого, – ему казалось, что, если она проснется, значит, тоже думает о нем. Но она не проснулась ни разу.
Но расставшись с Игдыз поутру, он спешил к царскому дому, презирая себя, как предателя. Ему казалось, он совсем позабыл о Кадын. Он был уверен, что она не знает об этих встречах, но стыд не покидал его. И он стал сильнее, когда однажды она спросила:
– А что старый Зонтала? Ты слышал о нем, Алатай?
Он встрепенулся, не зная, не заговорило ли в царе предвидение, но ответил, что ничего об отце не слышал и давно не встречал Стиркса.
– Я рада, что он жив, – сказала Кадын. – И что ты можешь быть здесь, что не надо тебе ехать принимать род и брать жену в дом.
Эти слова так взволновали Алатая, что он не поехал в тот вечер к Игдыз. Но через день, измучившись, все же приехал и получил ворох насмешек и упреков, не зная, чем отвечать.
На исходе лета в стан вернулся Эвмей. Алатай уже ждал его и даже пытался узнать, что с ним. Других мальчиков, кто получал посвящение вместе с ним, он не знал, а спрашивать по стану не хотел – это считалось дурной приметой. Он пытался даже отправлять духа найти чужеземного брата, но дух неизменно возвращался ни с чем – пока мальчики у Кама, до них нельзя дотянуться.
Потому, заметив издали знакомого воина, шагом едущего к стану, Алатай вскочил на коня и пустился ему навстречу. Он летел, радостно махая шапкой, кричал, и видел уже, что воин тоже рад ему, как вдруг мелькнула мысль, что он ошибся, что это вовсе не его брат-чужеземец, – что-то совершенно незнакомое было в посадке, в прямой спине, в том, как держал он голову и смотрел вокруг. Эвмей, пешеход и моряк, никогда не умел так сидеть на коне. Да и откуда бы взялся у него этот блестящей рыжей масти конь, высокий, с широкой грудью и точеной головой, какой достоин ходить в царском табуне? Не доехав, Алатай удержал коня и пустил трусцой, чтобы не было стыдно, если он вдруг перепутал.
– Легкого ветра, брат! – крикнул тут воин, и Алатай встрепенулся: это был прежний чужеземец, хоть и лицо его стало другим, и вся фигура переменилась. Алатаю никогда еще не доводилось видеть, чтобы человек так менялся после посвящения. То, что дети взрослеют сразу, казалось нормально, но чужеземец уходил к Каму взрослым, а взрослые, думал Алатай, не меняются. И все же Эвмей был другим.
Уже подъехав, положив руку ему на плечо и приветствуя, Алатай все вглядывался ему в лицо, не стесняясь, и не мог понять, как это произошло. Одно было ясно: теперь Эвмей был свой, даже глаза его, цвет кожи и волосы перестали казаться чужими.
– Легкого ветра, брат, – сказал Алатай. – Я ждал тебя. Хорошо, что ты вернулся. Пойдем, введу тебя в нашу семью.
Это были слова, какие сказал бы старший брат. Они поехали к лагерю, и воины, кто не уехал по станам, с радостью приветствовали Эвмея как равного, хлопали по плечам, приглашали к огню. Алатай быстро заварил похлебку, принес лепешек и мяса, делал для Эвмея все, что должен был сделать брат, встречая младшего с посвящения – что для него никто не сделал, – и не спускал с него глаз. В перемене его, в том, как чужеземец похудел, какие стали у него глаза – таежные, тихие, как сам он стал будто бы приземистее и сильнее – во всем угадывал Алатай то, что делало его отныне человеком Золотой реки, и с удивлением понимал, что то же видит и в других воинах, и даже в себе самом. Он не мог бы это назвать, но оно было отчетливо заметно как тавро хозяина на крупе коня – тавро хозяина этих гор на лицах людей.
После трапезы, выпив хмеля, воины стали вызывать Эвмея на потешный бой – показать, что он теперь умеет. Однако тот, глянув на небо, не смущаясь сказал, что до первых рогов Солнцерога должен успеть в чертог Луноликой вернуть золотую пластину, которой откупили его у смерти.
