Ольга Григорьева - Берсерк
О марах я тоже слышала. Их никто не видел, а если человеку доводилось встретить мару, то он падал и умирал на месте. Мать говорила, будто мары служат богине смерти Морене и пожирают души умерших.
Если все, что сказал Баюн, — правда, то угрозы слепца не пустая болтовня выжившего из ума старика. Мары — могучая сила. Одно лишь непонятно — кто же тот враг, которому желает отомстить слепец? Где он? И как старик найдет его?
— Разве ты не знаешь? — удивился Баюн.
—Дара!
Я обернулась. Крутя седой головой, колдун стоял в дверях нашей избы и беспомощно выкрикивал:
— Дара!
Живой голос смахнул наваждение. Темная фигурка Баюна пропала, и предо мной остались только голые камни и вихрящаяся по ним поземка.
— Дара!
— Я здесь.
Слепец удовлетворенно засопел и, осторожно переступая через рытвины, двинулся ко мне. Я тряхнула головой. Неужели тихий, протяжный голос Баюна всего лишь наваждение?! Мне многое мерещилось с той поры, как сгорело родное печище.
Махнув рукой, я зашагала к слепцу, но речи шилыхана не оставляли меня в покое — так и подмывало кинуться в деревню и, презрев косые взгляды, отыскать Баюна. Хотя, скорее всего, он даже не впустил бы меня на двор. Наваждение…
— Зачем ты ушла, Дара? — Старик озабоченно ощупал мое лицо и руки. — Гляди, как замерзла! Сигурду вряд ли понравилось бы, что ты бегаешь по холоду…
Не знаю почему, но после странного видения слова старика показались мне чужими и пустыми, будто заброшенный дом. Решившись, я уверенно сказала:
— А тебе что за дело до Сигурда? Ведь ты не служишь ему, так?
Удар громовой Перуновой стрелы не напугал бы слепца сильнее. Его руки затряслись, а подбородок задергался, словно у припадочного:
— Кто? Кто… сказал?.. — через силу выдавил он. Я оцепенела. Так он лгал мне?! Все время лгал! Но зачем? К чему он забрал меня из Ладоги?! Для чего прикинулся слугой Сигурда?
Мысли прыгали в моей голове, вопросы жгли горло, но не требовали ответов. Гораздо важнее было другое — он предал меня! Предал, подобно Реконе и Реасу!
Что-то учуяв, старик отбросил посох и потянулся ко мне обеими руками, но было поздно. Я увернулась, бросилась в сторону и, не разбирая дороги, кинулась с холма, где под белым покрывалом дремало замерзшее озеро.
— Дара! Погоди! Послушай! Дара! — несся мне вслед дрожащий старческий голос, но я не верила ему. Он лгал, как лгал весь этот чужой и жестокий мир!
Зажав уши и спотыкаясь, я скатилась на снежную равнину и побежала подальше от зовущего стариковского голоса. Я ненавидела этого лживого слепого старика! На старости лет он нуждался в безропотной служанке и получил ее обманом и подлостью! Баюн, тот, примерещившийся мне Баюн шилыхан, сказал правду — слепец продал душу холодным созданиям Морены и ничем от них не отличался!
— Дара! — долетел до меня последний далекий вскрик. Он словно упреждал меня о чем-то, но понять о чем, я не успела — под ногой что-то хрустнуло, поддалось и потянуло вниз. Холод обдал живот, сдавил ребра и перехватил дыхание. Перед глазами мелькнули острые края полыньи. В последний миг я схватилась за них, но тонкий лед рассыпался под пальцами и мелким крошевом поплыл по воде. Водная пелена заслонила зеленую полосу леса вдали и маленькие, бегущие к полынье людские фигурки. Еще продолжая биться в тяжелом, будто набитом камнями, зипуне, я почуяла жгучую боль, удушье и в последний миг засмеялась. Это и впрямь было смешно — весь мой род истребил огонь, а меня утянула вода…
Я уже не услышала приближающихся криков и не почувствовала, как чьи-то быстрые руки ухватили меня за одежду и вытащили на лед.
После «купания» в полынье я долго болела. Бредовые видения сменялись явью. Палуба урманского корабля превращалась в снежные сугробы, а потом таяла и становилась обыкновенной лавкой. Я металась под шкурами и просила пить, но, едва коснувшись воды, вспоминала холодные руки Водяного Хозяина, крошево льда в темной полынье и отталкивала спасительный ковшик…
Однажды ночью я увидела Баюна. Он стоял в дверях, у самой вереи[32], и улыбался. За спиной мальчишки выла вьюга, но на нем были только легкая белая рубашка и короткие, до колена, порты.
«Опять мерещится», — подумала я, но не отвернулась. Баюн прикрыл дверь, заскользил по клети и вдруг очутился на моей постели.
— Ты будешь жить, — сказал он и пропал. Я огляделась.
В печи потрескивали дрова, а на лавке, сжимая в узловатых пальцах край одеяла, спал слепой старик. «Обманщик», — вспомнила я и заплакала. Было страшно и противно оставаться в одном доме с этим чужим и лживым стариком, но куда мне уйти? Теперь, наверное, даже киевский воевода считал меня клятвопреступницей и беглой рабыней, а Олав… Теперь Олав был знатен и богат, на что ему нищая болотная подружка? Никому я не нужна!
— Не убивайся…
Я обернулась. Баюн снова появился в клети. Он сидел на полу, возле печи, и помешивал угли тонкими пальцами. Человек никогда не смог бы трогать живой огонь, но водяного духа-шилыхана пламя не обижало, наоборот, пугливо пятилось от его бледных ладоней.
Я всхлипнула и отмахнулась:
— Не нужна мне твоя притворная жалость! Людям меня не жаль, а уж тебе — тем более.
— Зря ты так, — вздохнул Баюн. — Меня обижаешь, старика ненавидишь… А ведь он тебя по-своему любит.
— Нет, — угрюмо откликнулась я. — Никого он не любит!
Словно услышав, слепой всхрапнул во сне и повернулся на бок. Баюн бросил уголек в печь и поправил сползшую со стариковских ног шкуру.
— Раньше и он любил… Давно это было. Тогда на Красном Холме жили люди. Жили по-старинке, общиной, вели хозяйство и со времен Рюрика не признавали над собой ни князей, ни бояр. Зверья и рыбы здесь было много, на всех хватало, и поэтому, когда на берегу Ужи стало расти новое печище, они даже обрадовались. Новые люди пришли на Русь с Владимиром, тогда еще новгородским князем, и исправно платили ему дань. Каждую осень за ней приезжал воевода Сигурд. Сигурд сам никогда не гнался за богатством, все его богатство было в руках да в мече, но Владимир собирался идти в Киев, воевать с братом, а для этого было нужно много золота. Он приказал Сигурду взять дань со всех русичей в этих местах и даже с тех лесовиков, что жили на Холме. Воевода собрал ратников и отправился на Холм, но вернулся ни с чем. Однако не отступился. Весь день он ходил мрачный, к вечеру вновь пошел к лесовикам. Тем надоел назойливый гость, но поучить его решили по-своему. Приняли его с воинами, усадили за стол и согласились со всеми его речами, а к ночи вызвали Жмару — домового духа, который по ночам наваливается на людей и не дает дышать. Она вмиг отличила чужака и навалилась на Сигурда. Согнать Жмару дело пустячное — она, как все ночные нежити, любого огня боится, но Сигурд, не разобравшись со сна, вскочил и снес голову старику-хозяину. А у того сыновья… Кинулись на воеводу кто с чем. От шума проснулись дружинники, и пошла свара. За ночь люди воеводы перебили всех лесовиков, кроме слепца. И его б не пожалели, да к тому времени уже разобрались, что к чему. Ему бы помалкивать да раны зализывать, а он от горя спятил и принялся при всех грозить, что сыщет Сигурда, где бы тот ни был, и отомстит. Воеводе и самому было совестно, но дерзкие речи не потерпел и ударил парня по глазам. Тот ослеп, а грозиться не перестал. Тут Сигурд не выдержал и велел воинам все спалить, без жалости. Им это было не в новинку — городища жгли и не морщились. Спалить-то спалили, но слепой парень уполз и кое-как добрался до озера. —Поутру его нашли за городьбой. Ночью видели, как Красный Холм горит, но выходить боялись, а утром хоть страшились воеводского гнева, а слепого подобрали. Он поставил себе избенку рядом с лесом и спокойно жил несколько лет, а потом стал меняться. Кто-то надоумил его связаться с марами и дал чудодейственный оберег. Зиму слепой сидел в избе и шептал заклинания, а по весне вышел из нее настоящим колдуном. Его стали бояться, отгородились и, коли не случалось никакой напасти, к нему ни ногой. Так жили до прошлого лета. А весной он ушел. Куда и зачем — никто не ведал. Думали — сгинул где-то в лесу, но к осени он вернулся и привел тебя.