Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка
– Мы добились, – возразил Ибрагим. – Мы уже вошли в историю, как злодеи или как герои – не важно. А это – наша возможность вмешаться в записи на страницах истории.
– И что там будет? – поинтересовалась Виктуар. – Широкие мазки или личные размышления?
– Все, что пожелаете. Даже что ты обычно ешь на завтрак. Чем любишь заниматься в свободное время. Но больше всего, конечно, мне интересно, как мы все здесь оказались.
– Видимо, ты хочешь узнать про «Гермес», – предположил Робин.
– Я хочу знать все, о чем вы готовы рассказать.
Робин ощутил тяжесть в груди. Ему хотелось все рассказать, сохранить на бумаге, но слова застревали в горле. Он не знал, как объяснить, что дело не в записях как таковых, а в том, что этого мало, это слишком незначительное вмешательство в исторические хроники и потому бесполезное.
Нужно было сказать так много всего. Робин не знал, с чего начать. Он никогда прежде не думал о том, что они оказались в лакуне исторических хроник и борются, в сущности, с постоянным очернением своих народов. Теперь, когда он задумался, эта пропасть выглядела непреодолимой. Слишком мало записей. Общество Гермеса не вело хроник. «Гермес» действовал по всем правилам подпольного общества, стирая собственную историю, даже когда менял историю Британии. Никто не отмечал их достижения. Никто даже не знал, кто они.
Робин размышлял о Старой библиотеке, разрушенной и разграбленной, об огромном количестве исследований, которые теперь навсегда будут заперты и спрятаны. Размышлял о том конверте, сгоревшем дотла, о десятках союзников «Гермеса», с которыми так и не получится связаться, и они могут никогда и не узнать, что случилось. Размышлял о тех годах, которые Гриффин провел за границей, борясь с системой, которая была гораздо сильнее его. Робин уже никогда не узнает всего масштаба деятельности своего брата, и это его мучило. Так много всего стерто из истории.
– Меня это пугает, – сказал он. – Не хочу, чтобы от нас осталось только то, что мы здесь сделали.
Ибрагим указал на свой блокнот.
– Тогда стоит кое-что записать.
– Хорошая мысль. – Виктуар села. – Я участвую. Задавай вопросы. Посмотрим, сможем ли мы изменить мнение будущих историков.
– А может, нас запомнят как оксфордских мучеников, – сказал Ибрагим. – И даже поставят памятник.
– Оксфордских мучеников пытали за ересь и сожгли на костре[121], – сказал Робин.
– Да? – сверкнул глазами Ибрагим. – А разве Оксфорд сейчас не англиканский университет?
Позже Робин задумался, не охватило ли их в тот вечер общее чувство обреченности, как у сидящих в окопах солдат на войне. Ведь на улицах шла настоящая война. Вестминстерский мост пока еще не обрушился, но аварии продолжались, а дефицит товаров увеличивался. Терпение Лондона было на исходе. Общественность требовала возмездия, требовала действий в той или иной форме. И поскольку парламент не желал голосовать против вторжения в Китай, усилилось давление на армию.
Как оказалось, гвардия получила приказ не трогать саму башню, но при первой же возможности целиться в ее обитателей. Когда встречу с Эйбелом Гудфеллоу прервали выстрелы, Робин перестал выходить на улицу. Однажды рядом с головой Виктуар разлетелось окно, когда она искала книгу на полках. Переводчики тут же упали на пол и на четвереньках поползли в подвал, где их со всех сторон защищали стены. Позже они нашли пулю, застрявшую в полке прямо над тем местом, где стояла Виктуар.
– Как такое возможно? – поразилась профессор Крафт. – Эти окна нельзя разбить. А через стены нельзя проникнуть.
Сгорая от любопытства, Робин осмотрел пулю. Она была толстой, скрюченной и неестественно холодной на ощупь. Он поднес ее к свету и увидел у основания полоску серебра.
– Видимо, профессор Плейфер все-таки что-то придумал.
Ставки поднялись. Вавилон перестал быть неприступным. Теперь это была не забастовка, а осада. Если солдаты, вооруженные изобретениями профессора Плейфера, прорвутся за баррикады к двери, забастовка на этом закончится. В первый же вечер в башне профессор Крафт и профессор Чакраварти изменили охранную систему, созданную профессором Плейфером, но даже они признавали, что им далеко до профессора Плейфера, и теперь не были уверены, что оборона выстоит.
– Теперь нужно держаться подальше от окон, – сказала Виктуар.
Пока что баррикады сдерживали натиск, хотя стычки становились все ожесточеннее. Сначала забастовщики Эйбела Гудфеллоу только оборонялись, сидя за баррикадами. Они укрепляли баррикады, налаживали снабжение, но не провоцировали гвардейцев. А теперь по улицам потекла кровь. Солдаты регулярно обстреливали баррикады, а забастовщики давали сдачи. Они сделали зажигательные снаряды из бутылок с маслом и швыряли их в лагеря военных. Забирались на крышу Рэдклиффской и Бодлианской библиотек и оттуда поливали войска кипятком и закидывали камнями.
Казалось бы, силы неравны – гражданские против гвардии. Теоретически противостояние не должно было продлиться и неделю. Но многие люди Эйбела были закаленными ветеранами, которых уволили из армии после победы над Наполеоном, и в результате они оказались на грани нищеты. Они знали, где найти оружие. И знали, как с ним обращаться.
Переводчики помогали им. Виктуар, пылкая почитательница французской революционной литературы, составила словесную пару «élan – энергия». Французское élan означало также особый революционный запал, его корни прослеживались до латинского lancea, означающего «бросать копье». Таким образом, оно ассоциировалось с броском и импульсом, и именно это скрытое искажение, возникающее при переводе, помогало снарядам забастовщиков лететь дальше и быть точнее и мощнее, чем обычные кирпичи и булыжники.
Другие, более масштабные идеи не принесли плодов. Слово «совращать», seduce, произошло от латинского seducere, означающего «сбивать с пути», а в конце XV века у него появилось значение «убеждать кого-либо изменить кому-то». Словесная пара выглядела многообещающей, но они не могли придумать, как ее использовать, не отправляя девушек на передовую, чего никто не смел предложить, или не переодевая мужчин Эйбела в женскую одежду, хотя это вряд ли помогло бы. Кроме того, немецкое слово Nachtmahr, теперь редко используемое, означало «кошмар», а также относилось к злобному существу, сидящему на груди спящего. Эксперименты показали, что словесная пара «Nachtmahr – кошмар» усугубляла кошмарные сны, но, похоже, не могла их вызвать.
Однажды утром Эйбел вошел в вестибюль с несколькими длинными свертками.
– Кто-нибудь из вас умеет стрелять? – поинтересовался он.
Робин представил, как целится из винтовки в живого человека и спускает курок. И не был уверен, что у него получится.
– Не очень хорошо.
– Из этого – нет, – ответила Виктуар.
– Тогда предлагаю расставить здесь моих людей, – сказал Эйбел. – Здесь самый лучший обзор. Жаль будет не воспользоваться.
Шли дни, и баррикады держались. Робин не переставал удивляться, почему они не рассыпались под почти непрерывным обстрелом, но Эйбел не сомневался, что продержится сколько нужно, и продолжал собирать материалы для ремонта поврежденных участков.
– Это потому что мы построили их в форме буквы V, – объяснил он. – Пушечное ядро попадает в выступ и только плотнее утрамбовывает баррикаду.
Робин был настроен скептически.
– Они все равно не простоят вечно.
– Наверное.
– И что будет, когда их все-таки прорвут? – спросил Робин. – Вы сбежите? Или будете стоять насмерть?
Пару секунд Эйбел молчал.
– На баррикадах во Франции революционеры шли на солдат, разрывая на груди рубахи, и кричали им, чтобы стреляли, если посмеют.
– И они стреляли?
– Иногда. Иногда стреляли и убивали всех. Но бывало и по-другому. Только представьте. Ты смотришь кому-то в глаза. Он примерно твой ровесник или моложе. Из того же города. Может, из того же района. Ты даже знаком с ним или помнишь в лицо. Станешь ли ты стрелять?
