Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка
– Город не сможет нормально функционировать, – вставил профессор Чакраварти. – Да и вся страна. Начнется Армагеддон.
– Но ведь именно этого мы и добиваемся…
– Нет, мы хотим причинить достаточный ущерб, чтобы нашу угрозу восприняли всерьез, – возразил профессор Чакраварти. – Не более того.
– Тогда давайте уберем только несколько резонаторов. – Робин встал. Он принял решение и не хотел больше спорить на эту тему, как, впрочем, и остальные – все были слишком взбудоражены и слишком напуганы. Всем хотелось лишь одного – чтобы кто-то сказал им, что делать. – Один за другим, пока кое-кто не сообразит, что происходит. Хотите сами выбрать, какие резонаторы убрать?
Профессора отказались. Видимо, для них это было уже слишком – они прекрасно понимали, к каким последствиям приведет уничтожение стержней. Им хотелось сохранить иллюзию невинности или хотя бы неведения. Но возражать они больше не стали, и в тот же вечер Робин и Виктуар поднялись на восьмой этаж.
– Штук десять, как думаешь? – предложила Виктуар. – По десятку каждый день, и посмотрим, достаточно ли этого или надо побольше.
– Пожалуй, штук двадцать для начала, – отозвался Робин. В комнате были сотни стержней. Ему вдруг захотелось сломать сразу все, схватить один и колошматить им по остальным. – Немного драматизма не повредит.
Виктуар окинула его странным взглядом.
– Драматизм и безрассудство – это не одно и то же.
– Вся эта затея – чистое безрассудство.
– Но мы даже не знаем, какой стержень за что отвечает…
– Нам лишь нужно привлечь внимание. – Робин впечатал кулак в ладонь. – Устроить спектакль. Армагеддон. Пусть все решат, что каждый день будут падать десятки башен Магдалины, пока к нам не прислушаются.
Виктуар скрестила руки на груди. Робину не понравилось, как пристально она на него смотрит, как будто распознала какую-то мысль, которую он не хотел произносить вслух.
– Мы здесь не для мести. – Она подняла брови. – Просто для ясности.
Робин решил не упоминать профессора Плейфера.
– Я знаю, Виктуар.
– Вот и хорошо. – Она быстро кивнула. – Значит, двадцать.
– Это для начала. – Робин нагнулся и выдернул ближайший резонансный стержень. Оказалось на удивление легко. Робин ожидал, что придется приложить усилия и раздастся какой-то скрежет, символизирующий поломку. – Вот так просто?
На каком хрупком и шатком основании, оказывается, стоит империя. Если уничтожить ее сердцевину, что останется? Задыхающиеся окраины – бессильные, лишенные корней.
Виктуар выдернула наугад второй стержень, а потом и третий.
– Что ж, скоро увидим.
И тут Оксфорд начал рассыпаться, как карточный домик.
Скорость разрушения ошеломляла. На следующий день перестали идти часы на башне, замерев ровно в шесть тридцать семь утра. Позже город накрыла ужасная вонь. Оказалось, серебро улучшало работу канализации, а теперь сточные воды перестали течь, нечистоты превратились в густую, неподвижную массу. А вечером Оксфорд погрузился во тьму. Сначала начал мигать один фонарь, потом второй, третий, и наконец на Хай-стрит погасли все фонари. Впервые за два десятилетия с тех пор, как на улицах установили газовые фонари, Оксфорд на всю ночь окутала тьма.
– Что вы там натворили? – зачарованно произнес Ибрагим.
– Мы вытащили только двадцать стержней, – ответила Виктуар. – Всего-то, и как же…
– Именно так и должен работать Вавилон, так было задумано, – объяснил профессор Чакраварти. – Мы постарались, чтобы город как можно сильнее зависел от института. Специально предусмотрели, чтобы пластины работали только несколько недель, а не месяцев, потому что обслуживание приносит деньги. Отсюда постоянно растущие цены и искусственно созданный спрос. И все прекрасно работало, пока не перестало.
К утру третьего дня начал ломаться транспорт. Почти во всех экипажах в Англии использовались различные словесные пары, касающиеся концепции скорости. Слово «скорость», speed, в современном английском языке означает быстрое перемещение, но происходит оно от латинского spēs, означающего «надеяться», и когда-то ассоциировалось с удачей и успехом, а в более широком смысле – с поиском цели, преодолением ради нее больших расстояний. Словесные пары с латынью или, в редких случаях, старославянским позволяли экипажам двигаться быстрее и при этом безопасно.
Кучера слишком привыкли полагаться на серебро, и отказ пластин привел к многочисленным авариям. На улицах Оксфорда образовались заторы из перевернувшихся экипажей и кебов, которые слишком резко свернули за угол. А в Котсволдсе семья из восьми человек упала в овраг, потому что кучер привык сидеть сложа руки, а лошади сами справлялись на крутых поворотах.
Почта тоже перестала работать. Многие годы королевские почтальоны носили тяжелые грузы с помощью французско-английской словесной пары «посылка», parcelle – parcel. И во французском, и в английском это слово когда-то означало участки земли, составляющие поместье, но когда в обоих языках оно эволюционировало до некоего «пересылаемого предмета», во французском оно сохранило значение чего-то мелкого и фрагментарного. Посылки с такой серебряной пластиной казались значительно легче истинного веса. Но теперь лошади тянули груз в три раза больше, чем привыкли, и почтовые фургоны разваливались прямо посреди дороги.
– Как думаете, правительство уже сообразило, что проблема серьезная? – спросил Робин на четвертый день. – Сколько еще пройдет времени, прежде чем люди поймут, что не могут без нас обойтись?
Но из башни трудно было судить. Они никак не могли узнать настроения общества ни в Оксфорде, ни в Лондоне, не считая газет, которые, как ни странно, каждое утро по-прежнему доставляли к двери. Так и стало известно о трагедии в Котсволдсе, о многочисленных авариях и перебоях с доставкой почты. Однако лондонские газеты даже не упоминали о войне в Китае или о забастовке, за исключением короткой заметки о «внутренних проблемах» в «престижном Королевском институте перевода».
– Это сделано специально, – мрачно заявила Виктуар. – Чтобы о нас никто не узнал.
И сколько еще времени парламент может отмалчиваться? На пятое утро их разбудил ужасный скрежет. Пришлось порыться в записях, чтобы выяснить, в чем дело. Большой Том в церкви Христа, самый громкий колокол в Оксфорде, всегда звонил в слегка нестройном тоне си-бемоль. Но перестала работать какая-то серебряная пластина, регулирующая звук, и теперь Большой Том издавал жуткий стон. К полудню к хору стонущих и хрипящих присоединились колокола собора Святого Мартина, собора Святой Марии и аббатства Осни.
Охранная система Вавилона в какой-то степени приглушала звуки, но к вечеру все уже привыкли жить под нескончаемый жуткий лязг, проникающий сквозь стены. На ночь пришлось затыкать уши ватой.
Это был похоронный звон по иллюзии. Города с устремляющимися ввысь шпилями больше не было. Упадок Оксфорда стал явственно виден, город разрушался на глазах, словно крошащийся пряничный домик. Оксфорд так сильно зависел от серебра, что без постоянных усилий переводчиков, без привлеченных из-за рубежа талантов он просто разваливался. Что показало не только силу перевода, а полную зависимость британцев, которые, как ни удивительно, без украденных из других стран слов не могли справиться с элементарными вещами – ни печь хлеб, ни без происшествий добраться из одного места в другое.
Но все еще только начиналось. Записей о необходимых работах по обслуживанию серебряных пластин было огромное число, и остались еще сотни резонансных стержней.
«И как далеко это может зайти, пока правительство не опомнится?» – такой вопрос постоянно задавали оставшиеся в башне. Потому что, к их удивлению и ужасу, город по-прежнему отказывался признавать истинную причину, стоящую за забастовкой, а парламент так ничего и не предпринял.
В глубине души – там, где обитали призраки Гриффина и Рами, – Робину и не хотелось, чтобы все закончилось. Он никогда не признался бы в этом никому, но не желал скорейшего разрешения ситуации, номинального урегулирования, которое лишь замаскировало бы десятилетия эксплуатации.
