Адский договор: Переиграть Петра 1 (СИ) - Руслан Ряфатевич Агишев
Не отставал от него и Воротынский, чувствовавший за собой не меньшую вину. Не мог он себе простить, что невольно нанес старому другу такую сильную обиду. Ведь, и за меньшее могли злобу затаить и убивцев подослать. Нехорошо это, плохо.
— И я перед тобой повиниться хочу. Негоже было так делать, — гундосил боярин. — Я ведь, все проверил. Самолично попробовал. Кабатчик собака кувшин принес, сказал, что из этой бочки наливал. Паскудина! Все душу у него наизнанку выверну! Падаль такая! — поливал он кабатчика последними словами. — Скажи, что нужно. Все тобе сделаю. За мою обиду великую все исполню.
Скуратов сначала замотал головой. Мол, не нужно ему ничего, все есть. Только вдруг остановился.
— А есть у меня до тебя просьбишка, Михаил Петрович. Ведь и ехал до тебя для этого, чтобы поговорить с тобой, — подсел он ближе к хозяину дома. — Хотел до твоей милости обратиться. Ты ведь сам глава Разбойного приказа.
Воротынский при этих словах решительно отодвинул от себя чарку и блюдо с исходящим паром мясом.
— Говори… — мотнул он головой и хмеля в глазах, как не бывало. — Может, кто обиду тебе или твоей семье нанес. Али кто из соседей на земли твои зарится. Чем смогу, тем и помогу.
Гость тоже убрал руки от чарки. И так много выпили, а дело слишком серьезным было. Скуратов не стал «тянуть быка за рога», а сразу в лоб начал.
— … Совсем меня лихие людишки одолели. Спасу от них никакого нету, — жаловался он, хмуря лицо. — Никогда не было раньше, сейчас же цельная шайка завелась. Все моих людишек запугали. Те, вообще, перестали в лес ходить. Холопов в бронях с ружьями и пиками приходится с ними пускать, а то большой расход получается. Третьего дни, вообще, чуть мой дом не сожгли. Ночью, когда все спали, запалили один из сараюшков, где у меня брюква хранилась. Еле-еле остальное спасли.
Рассказывал про то, что душегубы совсем от него торговцев отвадили. Оттого у него много припасов пропало, что хотел продать. В убытки великие его ввели. Правда, это не помешало ему положить на стол увесистый мешочек с серебряными талерами. Мол, для доброго дела не жалко.
Много чего другого рассказывал гость, отчего лицо Воротынского все больше и больше вытягивалось. Ведь совсем недавно он самолично государыне царевне Софье рассказывал, что почти не осталось на Руси-матушке разбойников и душегубцев. Похвалялся, что очень многих извел, на кол посадил и в подвалах сгноил. Государыня за то изволила его похвалить и пожаловать его саблей булатной с самого Индейского царства[1]. Теперь же, выходило, что обманывал он саму государыню. За такое вряд ли погладят по головке…
— Вот, что сделаем Федор, — решительно произнес боярин, принеся из другой светелки пергамент, гусиное перо и чернила. — Самолично отпишу про твою просьбу главе стрелецкого приказа. Попрошу, чтобы немедля, послал на твои земли стрельцов. Пусть они там все вверх дном перевернут, а душегубов этих доставят под мои очи.
Почти пять десятков стрельцов с пушками пообещал Скуратову боярин, что по тем временам считалось более чем серьезной силой. Лесных разбойников обычно гоняли существенно меньшие отряды — десяток, может два десятка стрельцов.
— Еще вот что, Михаил Петрович, — оказалось, у Скуратова была еще одна просьба, которую он и не преминул высказать. — Есть у меня соседушка один. Худородный дворянчик, у которого в амбаре мышь на аркане повесилась. Ни рожи, ни кожи. Только землица у него уж больно хороша: все растет, лес густой, в озерах железной руды много. Мне бы оно очень хорошо подошло. Поместье бы округлилось.
Воротынский понимающе хмыкнул. Рядовая ситуация. Кому не хочется землицы к своему поместью прибавить? Лесок с речкой отхватить? Всем хочется. Это понимание их и сближало.
— Кто таков хоть? — кивнул головой боярин, берясь за гусиное перо. Следовало записать имя, а то за день столько всего наслушаешься, что многое забывать начинаешь. А может и возраст уже сказывается, чай не мальчик уже. Почти шесть десятков годков ему уже. Вот Воротынский и завел такую привычку все самое важное записывать. Он даже гордился этим. Мол, грамотный. — Как его звать?
Услышав имя дворянина Кобылина, боярин пожевал губы. Вспоминал, что за род такой, где само поместье располагается. Не вспомнил. Значит, действительно, род был худой, незнатный. С такими и говорить нечего.
— Сделаем, Федор. Все сделаем в лучшем виде. Придумаем что-нибудь. Говоришь, юнец там и вдовица. Тогда, считай, дело вовсе решеное, — успокоено проговорил хозяин дома. — Придумаем что-нибудь. Впервой что ли… Юнцу уже сколь? Новик уже поди. Значит, после смерти отца должен прийти на поместный смотр с оружием и боевыми холопами. Где он на все это гроши возьмет? Тут чуть ли полсотни рублем потребно, — усмехнулся Воротынский. — Коли хозяйство у них дырявое, значит, взять деньги неоткуда будет. Словом, после поместно смотра поместье отберем. Я словечко скажу, чтобы тебе отдали…
Напрягшийся было, Скуратов тут же расцвел. Подождать, конечно, придется немного: может до полгода, а может поболе. Кто этого юнца с его матушкой знает? Вдруг решат все сами отдать. Тем более он уже предлагал их землицу выкупить.
— Добро, Михаил Петрович. По гроб жизни благодарен буду, — сидя поклонился гость. Подтянул к себе кувшин с медовухой и разлил по чаркам: себе и хозяину. — Давай, друже, выпьем за тебя. Пусть сильна будет твоя рука, пусть удача с тобой останется и Господь одаривает своими милостями.
Все внимательно и важно выслушав, хозяин тоже поклонился. Ответное уважение выказал. С таким нельзя было шутить, коли пожелание от чистого сердца шло.
— И тебе тоже желаю всех благ, — ответил Воротынский, поднимая чарку вслед за гостем. — Нет у меня больше столь лепшего друга, как ты. Давай с тобой обнимемся…
Выпили, крепко обнялись и троекратно расцеловались. После, повернувшись к красному углу с образами, осенили себя крестами. Мол, чтобы Господь хорошее дело с землицей благословил.
… Воротынский, конечно, помочь с военным отрядом пообещал, письмо в Стрелецкий приказ написал. Только там тоже не дураки сидели. Пришлось, Скуратову и туда поминок[2] занести. Почитай, почти двадцать рублей серебром отдал.
За всеми делами удалось лишь на третий день из столицы выехать. Целой шумной кавалькадой скакали. Впереди два его холопа в бронях со стягом. Позади он сам на черном жеребце в ярко начищенной кольчуге и золоченом шлеме. Подле него по правую руку стрелецкий полусотник, высокий воин в ярко-красном кафтане и с бердышом. Позади них скакал весь стрелецкий отряд, все пять десятков бравых молодцов: мордатые, косая сажень в плечах, с
