Пираты Венеры - Эдгар Райс Берроуз
Раз за разом проверяя свои расчеты, мы умудрились просмотреть самое очевидное — влияние Луны.
Вы можете это объяснить? Я — нет. Так бывает, когда сильная команда, уверенная в своем успехе, перекрывает противника волей к победе, нахрапом и огневой мощью. Но ломается из-за заскользившей подошвы — и проигрывает слабой. Я даже не думал о том, что меня ждет впереди, а просто тупо сидел у телескопа и следил за тем, как неотвратимо надвигаюсь на Луну. Чем ближе она становилась, тем все более великолепное зрелище собой представляла. Такого мне до тех пор видеть не доводилось. Многообразие геологических объектов, подробнейшее даже с моей высоты, потрясало. Я не сводил глаз с путаных линий разломов, с кольцевых структур, вулканов и лавовых покровов. Слои горных пород и унылые вершины светились неизвестными мне оттенками, которые всякий миг менялись, как меняется кожа на линяющей змее в лучах калифорнийского солнца. По старым кратерам материков проползали тяжелые тени застывших потоков и тонкие пленки молодых базальтов.
В какой-то момент я сообразил, что огромный шар быстро уходит из поля зрения телескопа, и вздохнул с облегчением. Мне больше не светила перспектива врезаться в Луну, мы с ракетою пролетали мимо. В свете этой многочасовой нервотрепки я даже думать о ней, о своей ракете, стал как о члене семьи… невероятно.
Снова — иллюминатор. Луна впереди и немного слева. Она больше не похожа на шар. Она — самодостаточный мир, полностью затмевающий все остальное. Теперь я разглядывал его очертания не сверху, чертежно, а сбоку, в масштабах и размерах; оно ужасало сильнее и заставляло сжиматься грудь. Высоченные горы на фоне пречерных небес, плывущие кратеры, тоже коричнево-черные — сгустки застывшей смерти, — кусками. Тут я понял, что чувствовал Бог, глядя сверху на безжизненный мир.
Ракета пролетела мимо Луны почти за четыре минуты — я специально засек время, чтобы можно было определить свою скорость. Насколько близко мы подошли к поверхности, можно было только догадываться. Но в любом случае оставалось не больше пяти тысяч футов до самых высоких вершин. Мы… вот и все, мы быстро удалялись от ее поверхности. Однако куда? До ближайшей звезды Проксима Центавра — двадцать пять с половиной триллионов миль.
Если написать эту цифру на бумаге, получится 25 500 000 000 000 миль. Пока пишешь — поседеешь. Да что там ближайшая звезда! Вряд ли я туда попаду — ведь впереди меня поджидали безбрежные просторы космоса с массой сюрпризов. А я так обожаю сюрпризы, и можно бы мимо прокатиться — но нет: вылезу и пойду разбираться. Я себя знал: ни до какой звезды мне не долететь. Утопия.
Впрочем, такие большие расстояния меня не слишком занимали, ведь запасов продуктов и воды у меня хватило бы только на год, а за это время ракета могла преодолеть чуть больше трехсот пятнадцати миллионов миль. Даже если бы она и долетела до нашего ближайшего соседа, меня бы это уже мало касалось — я к тому времени был бы уже покойником с большим производственным стажем, у-ух, больше восьмидесяти тысяч лет!
В течение последующих суток траектория движения ракеты почти совпадала с орбитой Луны вокруг Земли. Теперь стало понятно, что кроме Луны на мой курс оказала влияние еще и Земля, но не сама по себе — это влияние было взято в расчет, — а в совокупности с лунным, в синхронной, как это принято называть, связке. Она могла схватить меня в мучительные объятия, чтобы мне, как второй луне, уж и не вырваться, а вращаться вокруг нее вечно, пока не отыщутся смельчаки, чтобы снять наконец меня с окаянной орбиты. Но меня не устраивала перспектива стать маленькой луной. Карсон Нейпир, по моим ощущениям, всегда был большим объектом.
Следующий месяц показался мне самым тревожным в моей жизни. Наверное, думать о таком ничтожном предприятии, как частное существование, окажись ты с голым задом, в одной только драконовой коже, перед лицом вечности, — это смешное занятие. Но я люблю ее, свою персональную жизнь, какой бы крупицей она ни была; и потому что одна — люблю, и потому что моя — тоже.
К концу вторых суток стало ясно, что мы избежали опасных объятий Земли. Но радоваться пока еще было рано. Мои планы достижения Марса? Нелепо. Прощайте, марсианские ландшафты. Моря, заливы, равнины, озера, болота и реки! Целые сотни миль, целые пустыни угловатых напластований, присыпанных, как корицей, красноватым песком с полевыми шпатами, обязанным цветом каким-то железистым соединениям!
Мечты о Марсе были похоронены. Эту игру Карсон Нейпир проиграл.
Надо сказать, что мне захотелось опять вернуться на Землю. Знаете, почему во мне вдруг появилось, пусть пока неотчетливо, это желание? А все объясняется просто: впереди маячило Солнце. И теперь я несся прямо в его огнедышащую пасть.
Отсчет начался, я буду нестись навстречу неминуемой смерти три месяца подряд. Итак, жизни мне оставалось три месяца золотого полета. «Пекло» — еще мягко сказано о той температуре, которая ждет по прибытии в этот зал кремации. Полагают, что в центре духовки она достигает шестидесяти миллионов градусов, правда, у меня все равно не было никаких шансов добраться даже до дверцы. Дни тянулись за днями. Точнее, была одна долгая ночь. Сутки я отмечал только по часам. Много читал, но ничего более не записывал в путевой журнал. Зачем писать, если Солнце все скоро остановит — и мое сердце, и двигатель: все уничтожит?
Но не вешаться же, согласитесь. Я экспериментировал в области кулинарии, придумывая изысканные блюда, и все, вообразите, с зеленой оливкой, все оттенки финала. Чтобы еще раз ощутить напоследок отчаянный вкус прощания. Ел я много, терпеливо и с большим удовольствием — потом еле доползал до постели; ничем другим заниматься не мог.
К концу месяца, разглядывая пространство перед собой, я заметил справа по курсу величественный сияющий полумесяц. Должен признаться, что к тому времени никакие виды меня уже особенно не занимали. Я готовился провести над собою ритуальную службу, целый месяц угробил на это дело, собирался в далекий путь. Месяц пропал, у меня осталось всего два. Всего два месяца, понимаете? Я
