Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
Ужег молча ждал.
— А под утро отца и других мужчин убили, детей и баб погрузили в ладьи и гостенёчки дорогие ушли на рабский торг. Те двое были первые, разведка. Ну, кое-кого из баб прямо в деревне по кругу пустили, потом прирезали. А я дурочка сижу в подполе и слышу, как млечи ржут над телом отца. Дескать, ещё остались такие придурки, которые верят в чушь про братьев и один народ?
— Твой отец ушёл чистым человеком.
— Зато все остальные продолжили жить грязными и обесчещенными, правда здорово? — улыбаясь, чернявая, смачно чмокнула колдуна в нос.
— Ты и твой повелитель… На что ты надеешься?
— Да, да, мой медовый, я уже давно поняла, что повелитель он только для меня. Нет больше нужды это подчёркивать. Ну-у-у… как тебе сказать, — Ассуна сунула палец в рот, поджала губы и, дурачась, закатила глаза к потолку. — Меня вполне устроил бы еле различимый среди знати слух, что некая черноволосая дева, в ложе к которой частенько ныряет дерабанн, родила ему сына и в противовес добропорядочной законной жене позволяет повелителю делать с собой абсолютно все.
— А в том, что окажешься лучше законной жены, которой пока нет, ты уверена?
— Паточный мой, ласковый мой, проницательный мой, — чернявая лизнула колдуна в шею. — Кому как не тебе знать, на что способны законные жёны Хизаны? Вернее то, на что они не способны. Ну, улягутся в ложе, как бревно, ну раздвинут ноги и зажмут себе рот, дабы не заорать и тем не выдать в себе живую. И всё. То ли дело тайные жёны…
Ассуна вскочила с коленей Ужега, развернулась к колдуну спиной, медленно потянула платье до середины бедёр, ещё медленнее нагнулась и, как иной делает это пальцами, перещёлкнула персиками, раз-два. О-о-о-о, она умела это делать: край ярко-синего платья, будто подбитый снизу, завернулся на одно из восхитительных полушарий, открыв и скрыв ровно то, что возжигает в мужчине огонь желания и будоражит воображение.
— Ты, безусловно, повелительница…
— Продолжай, мой сладчайший.
— Ярких тряпок. Тут тебе равных нет. Ты величайший предводитель войска платьев. По твоему приказу тряпки совершают обходы и наступления — закрывают твое тело и покидают его по малейшему знаку.
— А могущественные дерабанны и праведные колдуны падают ниц и мечтают проникнуть в тайные сады, где растут плоды желаний и вдохнуть их пьянящий аромат…
— Моя жена в простом белом платье более желанна, чем ты без одежды вообще.
— Нектар моей души, — Ассуна закинула колено на бедро Ужега, убрала руки назад, выпятила грудь и притворно тяжело вздохнула. Ну, проходила до того ладонь между лицом колдуна и плотью чернявой, а после вздоха сосок, едва не дырявящий яркую ткань, встал прямо против его губ. — Можешь говорить что угодно, но как старые, мощные корни рвут землю, так сокровище твоих чресел вот-вот рассадит холстину портов.
— Тело слабо и бессильно противиться зову естества. Я укреплю против тебя свой разум!
— А представь на мгновение, — Ассуна медленно расстегнула платье, запустила ладонь за пазуху, обтёрла под грудью и поднесла пальцы к носу колдуна — тот лишь чудом не закачался и не заревел. — Вот поставил ты меня на колени, развернул половины моего персика и глубоко-глубоко высадил своё семя. А потом… когда у дерабанна родится ребёнок, он вполне может оказаться… твоим! Хоть и незаконнорожденный, но мало ли как жизнь повернётся? Вдруг с законными отпрысками повелителя что-то случится? Колдун ведь может прозреть сквозь время? Порассуждать о превратностях жизнь колдуну ведь позволительно?
— Ужег, ты многое видел, через многое прошёл, — забормотал он вполголоса, — Укрепи дух свой, закали твёрдость свою, как в кузнице закаливают острые клинки.
— Погромче, мне плохо слышно, — чернявая, дурачась подставило ухо под шепчущие губы.
Колдун против воли скосил глаза: чистая, тонкая шея набегает на прямые и ровные ключицы, от ключиц змеится вырез платья, а там, в полутьме живут своей жизнью и трепещут волнительные груди, едва не половина которых полыхает розовыми пламеньками сосков.
—…твою мать, какая же ты мразь.
— Да, сладкий, я мразь! Твоя мразь! Разорви на мне это платье, употреби любым из известных тебе способов, молю только об одном: птицы, что сидят на крыше, должны от моего крика в испуге улететь прочь!
— Если меня хватит удар, травить людей будет некому, — Ужег еле-еле растянул губы, и отчаянно проморгался: с него лилось, на бритой голове пот застыл каплями.
— Ну, конечно, дело превыше всего, — Ассуна согласно кивнула, многозначительно прикусила нижнюю губку, потом медленно потянула длинную шею и гибким языком слизала пот с бровей колдуна. — Отдыхай, мой мучитель. И прошу, придумай уже, как распнёшь меня на ложе. А, может, на столе. А, может, на лавке…
Она разом избавилась от томительной медлительности, стремительно отпрянула и широким шагом вынесла себя из горницы…
— Там подонок, — мрачно буркнул Сивый, показывая вперёд.
— Забрался же в глухомань, — Стюжень покачал головой. — И заметь: отсюда равно близко и к млечам, и к нам. Почти на границе.
Безрод с пригорка оглядывал одинокий сруб на небольшой поляне в кольце лесов настолько древних и вековечных, что отсюда, с расстояния в перестрел чащоба казалась просто чёрной.
Небольшой отряд, верховых семь-восемь, рванул от избушки и скрылся в непролазной чащобе.
— Глухомань, глухоманью, а стёжка в большой мир, я уверен, есть, — старик махнул рукой на вереничку всадников.
— Это хорошо, что глухо, — усмехнулся Сивый. — Криков не услышат.
— Выждем, — Стюжень показал пальцем. — Тракт в той стороне. Как птицы там встанут с деревьев, значит, проехали наши всаднички. Можно спускаться.
Безрод кивнул. Ждём. Где-то там, под покровом лесной кроны, отсюда невидимые, шагом идут конные — даже осторожная рысь невозможна в густом лесу — здесь и там, по-одной, по-две встают над лесом вороны. Птичья беспокойная цепочка утягивается всё глубже и дальше, всё дальше и глубже, и когда огромное чёрное облако, видимое даже на расстоянии пяти-шести перестрелов исчертило черными точками синее полуденное небо, Безрод и Стюжень переглянулись. Пора. Безрод проверил нож, легко ли выходит, старик бросил лишний взгляд в суму, и только было оба собрались положить первый шаг вниз, к избушке, кто-то вышел из сруба, повернулся в их сторону, приглашающе махнул и свистнул. И ещё раз махнул. Показал: спускайтесь, жду в доме.
— Твою мать, — не сдержался ворожец, хлопнув ладонью о ладонь, а вышло будто заступом припечатали свиную тушу. — Засада?
Сивый, усмехаясь, помотал головой. Ну, сколько мечей может прятаться в том срубе? Все, кто мог войти, уже вошёл, кто должен был выйти, вышел. Появись какой-нибудь отчаянный стрелок в окне, видно станет сразу. А в рукопашной…
— Сходим спокойно.
— И вот ещё что, — ворожец оценивающе оглядел Сивого: дров не наломает, с порога не оторвёт гаденышу голову? — Сразу вусмерть не бей. Пусть сначала язык развяжет.
— Думаешь? — Безрод нахмурился и расстроенно крякнул. — Может с порожка да в мечи?
— Когда вернёмся, — старик развернул Сивого к себе. — Сдам тебя в лицедеи. Ты просто рождён для этого. Всю ту войну морочил млечам голову, дескать, вот-вот помру, а те придурки и рады стараться. Аж слюни во все стороны летели, как у ездовых собак.
— Не, а чё… я на самом деле едва не сдох.
— Коряге и другим расскажешь, — Стюжень разлапил пальцы, начал загибать. — Тем девятнадцати, что на Скалистом успокоил, разбойничку, которого на суде порешил, Брюнсдру и четверым его поединщикам, Тёмному, что из Отвады выгнал…
— Тс-с-с, — Безрод приложил палец к губам. — Нас хозяева ждут, а мы в считалки играем. Поди, уж разносол на столе заветрился.
Верховный погрозил пальцем, Сивый сделал непонимающее лицо, пожал плечами. Спустились без приключений, выйдя на полянку, взяли прямо на угол избушки, да по сторонам глядели, ровно у самих восемь глаза на двоих. Дверь хозяин предусмотрительно раскрыл. Безрод показал: «Ты первый», ворожец с мечом в руке молча кивнул.
— Я один. Больше никого нет! — прилетело из избушки. — И самое главное — не прикасайтесь ко мне. Ни рукой, ни оружием. Позже поймёте почему.
Безрод усмехнулся, пожал плечами, сделал старику знак: «Входи», сам же обошёл сруб кругом и лишь тогда поднялся по трём неказистым,
