Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин
– Горячая кровь – это хорошо, раб. Это никогда не бывает лишним. Я, положим, не голодна, но меня тут заждались дочери…
Тут из ближайшей двери с этим железным лязгом и звоном выскочили две такие же… с женскими головами, в гранатовых диадемах, в длинных серьгах, улыбаясь – и я понял, что это царевны, сёстры Лучезарного, которые умерли молодыми.
Я хотел закричать: «Яблоня, Яблоня – моя госпожа, а не ты! Ты вообще мёртвая, хоть и царица!» – но воздух никак не проталкивался в лёгкие и из них не шёл; а они рванулись ко мне, как к пище.
Я вжался в стену; я понял, что сейчас меня будут жрать живьём, потому что я – просто раб, вещь, ничто, еда для таких, как они. Я подумал о Яблоне, о Яблоне, которая никогда не считала меня просто рабом – и я уже сам научился чувствовать себя её другом, почти свободным. Я, наверное, очень горячо подумал, потому что у скорпионов яд закапал с жал – а за мной громко залаяла собака.
Она махнула через мою голову, шикарным длиннющим прыжком – и остановилась, загородив меня собой. Сквозь стену прошла как сквозь туман, – настоящая, плотная, – и я вдруг понял, что всё остальное тут вовсе не такое же настоящее, как Сейад и я.
Сон, мираж, одна видимость. Тень, ага.
И сразу вздохнулось легко. Госпожа Алмаз и царевны вдруг показались мне полупрозрачными, как отражение в воде; они ещё что-то говорили, но я почти не понимал, хоть и слышал голоса, как шелест ветра в листве или плеск ручья. Я положил руку Сейад на холку – и мы пошли сквозь царевен, сквозь Дворец, сквозь какие-то железные заслоны, залитые запёкшейся кровью, – и я проснулся.
Яблоня обняла меня, а Молния хлопнула по спине, и Сейад лизнула в щёку, мокро, как настоящая собака. Никто не спал, даже младенчик. Я увидел их лица – и сразу стало ясно, что все они побывали во сне в разных отвратительных местах, но Сейад их оттуда вывела.
От тепла Яблони я вдруг почувствовал приступ неожиданной радости на пустом месте – как иногда вдруг хочется взвыть с тоски на пустом месте. Даже задохнулся, когда целовал её руки. Живи вечно, госпожа моя!
И мать Сейад я поцеловал в морду. Из благодарности. Она чихнула и снова меня лизнула.
Пчёлка в это время ругала близнецов.
– Паршивое подземелье! – говорила она им. – Вы, горе-воины! Благородным женщинам снится всякая дрянь, их собираются… в общем, с ними могут сделать ужасные вещи – а вам и горюшка мало!
Близнецы переглянулись, и Ла сказал с ухмылочкой:
– Мы не можем следовать за госпожой Пчёлкой в её сны. Мы предупреждали, что людям тут лучше не спать, не пить и не есть – но госпожа сама пожелала отдохнуть…
Сейад тыкала носом хохочущего Огонька. Яблоня потрепала её между ушей – и шаманка повернула голову; смотрела она по-человечески, но человеком так и не стала.
– Мы могли бы умереть во сне, да, Сейад? – спросила Яблоня. – Это и есть власть Солнечной Собаки в незримом?
Сейад широко улыбнулась, как улыбаются весёлые добрые псы, и кивнула. Я подумал: жаль, что она не может говорить, пока собака. Но звери, даже волшебные звери, никогда не говорят – тут ничего не поделаешь.
– Может, все и не умерли бы, – сказал Хи. – От Яблони и Одуванчика веяло таким жаром человеческой любви, что его, наверное, хватило бы для пробуждения. Но выпить вашей жизни мёртвые смогли бы – а это небезопасно.
– Забавненько! – фыркнула Молния. – Выходит, вы привели нас сюда, зная, что не сможете защитить?! На верную гибель?! Хорошенькие дела…
– Если бы с вами не было шаманки, нам даже не пришло бы в голову провожать вас этим путём, – невозмутимо отозвался Хи.
– Чем быстрее вы придёте в себя и отправитесь дальше, тем больше у вас шансов, – сказал Ла.
Никто не стал спорить.
Вблизи лестница оказалась шириной в три человеческих роста. А эти звёздочки на стенах…
Короче, никакие не звёзды, конечно. Светляки.
Такая гадость, что даже удивительно, как это издалека они могут так мило выглядеть. Толстые слизистые черви, в шевелящихся отростках; через прозрачное брюхо видны их тёмные потроха, впереди – слепая голова с шипастой челюстью вроде стрекозиной, а сзади – обманный огонёчек. Такой голубой и нежный, будто не на червяке горит.
Весь камень, на котором копошилась эта нечисть, – наверное, до самого потолка, а может, и потолок тоже, – затягивали тоненькие слизистые нити. Только это была не паутина, а вроде тех струек слюны, которые вытекают у спящих изо рта – но на этой слюне висела масса всяких ножек-чешуек-крылышек, которые остались от съеденных букашек. Кое-где я даже разглядел пустые мышиные шкурки – как бархатные мешочки, только с ножками и с пустыми дырочками на месте глаз; почему-то от этого было здорово неприятно, хотя мышь, в сущности, не такой прекрасный зверь, чтобы из-за неё слишком огорчаться.
А было ужасно, что их будто бы высосали через глаза, досуха. Не хотелось бы, чтобы от тебя так осталась одна шкурка, ага.
Молния потрогала пустую мышь пальцем. Пчёлка хихикнула, а Яблоня посмотрела и отвернулась. Младенчика нёс я, и ему, наверное, казалось, что ещё ночь, потому что он дремал на моём плече, а от его тельца было очень тепло и пахло маленьким чистым зверьком – славно.
Может, меня иногда и бесит господин, – просто потому, что на Яблоню у него больше прав, – но Огонёк уже стал половиной моего сердца. Половина сердца – Яблоня, половина – младенчик. Когда я о них думал, крылья чувствовал, как часть тела, даже если медь и не текла сквозь кожу.
Но это так, отвлечённости.
Потом мы страшно долго спускались по лестнице. И чем ниже спускались, тем виднее становился город.
Я не знаю, из чего они там строили дома. Не из глины, как все люди дома строят, и не из камня, как сооружаются царские палаты. Каждая стена выглядела чёрной и склизкой, как гнилая колода, – и от неё шёл мутный зелёный свет. Окон в домах я вообще не видел никаких, зато и с крыш, и с карнизов, и отовсюду свисали какие-то осклизлые лохмотья, будто водоросли с пирса, когда начнётся отлив. Выглядело это всё так противно, что никакой человек ни за что не остался бы тут жить по доброй воле – но близнецам всё казалось нипочём.
Ну да, они-то вернулись домой.
Я только сейчас понял, насколько они не люди: им
