Дункан Мак-Грегор - Битва бессмертных
Убедившись в том, что нет ни одного живого противника, он нашел сухую траву, тщательно вытер об нее меч и кинжал, потом направился к бездыханному телу сайгада.
Тот возлежал огромным животом вверх, раскинув руки и ноги настолько, насколько позволяли наросты жира на боках и ляжках. Подойдя ближе, киммериец убедился, что Кумбар вовсе не бездыханен — напротив: грудь его равномерно вздымалась, так, будто он спал, и от этих движений стрела в груди покачивалась из стороны в сторону. Глаза его тем не менее были закрыты, и вообще, кроме дыхания, никаких признаков жизни Конан в приятеле не заметил. Он отцепил от седла свой мешок, извлек оттуда кувшин с пивом и, усевшись на землю рядом с тушей поверженного царедворца, надолго присосался к открытому словно для поцелуя глиняному рту. Ароматное, чуть горьковатое пиво с каждым глотком возвращало варвару силы. С трудом оторвавшись от горлышка, он брызнул немного прохладной влаги на раненые руки свои, с наслаждением ощутив, как утихает боль в ранах и воспаленной коже. Затем он скинул окровавленную тунику, выудил из мешка новую, прихваченную в покоях Кумбара, и снова принялся вливать в глотку чудесный напиток, всерьез полагая, что тем самым лечит себя.
Немая природа вокруг него равнодушно взирала на залитые кровью трупы людей. Боль и смерть не могли взволновать ни ее, ни богов, что ее сотворили. Таково было устройство мира, и киммериец, которому не раз приходилось думать о справедливости и равновесии в жизни, считал сие единственно верным.
Даже боги — эти крамольные мысли в последнее время все чаще посещали его — не могут быть судьями. Определить, кто прав, а кто виноват, порою трудно, даже невозможно. Не то что «у каждого своя правда» (здесь имелся свой смысл, но Конан почему-то не любил эту сентенцию, презирал ее и в конечном итоге отвергал), а просто правды иногда вовсе нет. Вот есть дерево, и вот есть холм, и вот ручей вьется по равнине, а правда… Кто знает, что такое эта самая правда. Варвар, не умея оформлять свои мысли, обладал иной, может быть, более ценной способностью, чем умение думать: умением чувствовать. Он и чувствовал сейчас (и прежде тоже), что правда, и тем паче истина, не является материей, а лишь чем-то неуловимым, вроде как духом или даже вздохом, из чего следует, что обозначить ее определенно, точно — нельзя. При этом сам он обычно был вполне уверен в собственной правоте и только по прошествии какого-то времени вдруг возвращался к прошлому — не за тем, чтобы проанализировать свои и чужие поступки, а всего лишь чувствуя — опять чувствуя — нечто трудно понимаемое и, значит, трудно объяснимое.
Потом, конечно, он забывал об этом, ибо жизнь шла своим чередом, менялись дни и события, но внутри его все равно копилось то самое нечто, образуя в конце концов достаточно объемистый багаж, который искушенный царедворец Кумбар определил в начале их нынешней встречи как живое знание» и от которого зависело направление пути Конана, а также смысл его действий, участие или неучастие в происходящем, а после — и оцеп ка минувшего.
Варвар никак сие не называл — в нем все было естественно, все просто. О «живом знании», что носил он в себе, он не догадывался вовсе, и если б сайгад вздумал поведать ему о том, поднял бы его на смех и выкинул такую глупость из головы. Но Кумбар был прав — как ни трактовать понятие правды, в этом случае ошибиться было невозможно, потому что любой, и не замешанный в интригах, человек может отличить того, кто знает и ощущает жизнь, от того, кто существует в ней гостем, — Конан явно обладал живым знанием.
…Когда кувшин опустел, муть, вопреки закону, не сгустилась, а исчезла из синих глаз киммерийца. Он усмехнулся, тихо, но от всей души радуясь вновь обретенной жизни, затем вспомнил вдруг о несчастном царедворце, повернулся к нему. Странный звук расслышал он сквозь шум дыхания приятеля, слабые стоны умирающих и пение птиц. Гр-р-р… Хрр-р-р… Ужасная догадка осенила его в один лишь миг, и ярость, никогда не отходившая от души его слишком далеко, тут же вернулась в тело, дабы сразу вол ною выплеснуться наружу.
Кумбар спал! Быстро осмотрев то место, куда вонзилась стрела, варвар с отвращением увидел, что наконечник вовсе не коснулся кожи, а застрял в многочисленных рубашках, туниках и куртках, в кои сайгад облачился перед дальней дорогой, боясь простудиться и умереть на голой земле, а не в своей теплой и уютной кровати. Значит, он просто потерял сознание от страха, а потом… Или он вообще не терял сознания, а притворился мертвым?
— Вставай, козлиная шкура! Жирное Нергалово отродье! Вставай!
К чести Кумбара надо сказать, что сон его не был крепок, как обычно бывает у лежебок. Получив хороший удар ногой в зад, он приоткрыл глаза и укоризненно посмотрел на Конана.
— Вставай, недоносок!
Рыча, киммериец пнул обширную рыхлую задницу еще раз, на что сайгад, опечаленный подобным обращением, горько вздохнул и снова опустил короткие ресницы, видимо собираясь продолжить сон.
— Убью! — Конан схватил меч, недавно обагренный кровью действительных врагов, и направил его в то место, где болталась застрявшая стрела. — Убью, старая подметка! Шакалье дерьмо!
Кумбар удивленно приоткрыл один глаз.
— Что ты, варвар? Отчего ты сердишься? Что-нибудь случилось?
В ярости киммериец рубанул мечом воздух, сплюнул и пошел к своему вороному, что спокойно щипал траву в двадцати шагах от поля битвы.
— Ты куда? — встрепенулся сайгад. — Хей, Конан! Куда это ты?
— К Эрлику и пророку его Тариму, — злобно рыкнул варвар, не оборачиваясь. — Договорюсь с ними, пусть подвесят тебя вниз головой на дворце Илдиза! Трусливая вонючая жаба!
— Вот еще!
Старый солдат проворно вскочил, нисколько не напуганный угрозой киммерийца, ибо знал, что и Эрлику и пророку его Тариму глубоко наплевать на позорное поведение их поклонника. Опасался он другого: Конан вполне мог уехать отсюда без него, а, хотя они находились всего в четверти дня пути от Аграпура, сайгад не был уверен, что найдет дорогу назад самостоятельно. Все же он очень давно не покидал пределы города.
— Подожди, о варвар! Душа моя рвется за тобою, но тело не поспевает!
— Душа твоя такая же жирная, как и тело! — огрызнулся варвар, так и не удостоив Кумбара взглядом.
Вороной с неохотой оторвался от трапезы, но покорно принял седока. Миг спустя Конан уже несся по равнине — не к Аграпуру и не к югу, а куда-то к западу, что совсем не входило в первоначальные планы.
— Проклятие! — рассердился сайгад. — Ну и уснул, и что? Подожди же, говорю!
Он выдернул из платья стрелу и бросил ее на землю, затем ловко запрыгнул в седло, поерзал, устраивая зад так, чтоб он не свисал по бокам лошади, и помчался вслед за киммерийцем, шепотом проклиная взрывную варварскую натуру. «Ну и уснул… Ну н что… Ну и уснул…»
