Дуглас Брайан - Чудовище Боссонских топей

Дуглас Брайан

Чудовище Боссонских топей

Глава первая

Дождь

Я сказал ему: — Конан!

Это его так зовут — Конан. Он мой спутник с довольно давних времен. С тех самых пор, как я снизошел до дружбы с ним, а случилось это больше года назад, когда одно лишь мое вмешательство спасло его от мести яростных кочевников пустыни, которых он имел глупость разозлить. Впрочем, у него имелось на сей счет совершенно свое мнение, и здесь не место оспаривать все те глупости, которые он рассказывает об обстоятельствах нашей встречи.

Итак, я, существо высшего порядка, решился обратиться к нему с небольшим воззванием и потому произнес как можно более убедительным тоном:

— Конан! Люди — создания грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но лично я как существо высшего порядка выносить ее не в состоянии.

Разумеется, он отмолчался. Не снизошел до препирательств — что ж, он верзила и потому в своем праве. Тщательно скрывая обиду, я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.

А он все шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Мне следовало бы остаться в замке графа Мак-Грогана, где ко мне относились с такой любовью и с таким необъятным пониманием. Но вот потащился вслед за ним. Возможно, потому, что взялся беречь этого человека. У нас не принято взять на себя ответственность за какую-нибудь слабую личность, вроде этого Конана, а потом бросить на произвол судьбы. У нас, у пустынных гномов, принято заботиться о друзьях до смерти. Жаль, конечно, что в моем случае это будет моя смерть, а не чья-нибудь еще, ну тут уж, как говорится, судьба. Я слишком горд, чтобы просить пощады.

Бесконечная тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.

Я сказал ему в спину, по возможности сдержанно:

— Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.

Время от времени приходится напоминать ему об этом, потому что таким, как Конан, любая погода нипочем. Им хоть душные джунгли, хоть заснеженные горы лишь бы кругом роились демоны, из-под земли хватали мертвые руки, а в воздухе воняло опасностью. Вот тогда им жизнь, а все прочее рассматривается ими как медленное умирание.

Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как прочие люди. Взять хоть этого Дугласа Мак-Грогана, с которым он пускался в последнюю свою авантюру. Дуглас отвратительная белокожая образина с лысым лицом и белесыми патлами. У Конана хоть волосы черные. Ростом он крепко повыше меня, глаза у него хоть и маленькие по меркам пустынных гномов (у нас они на пол-лица, а у наиболее выдающихся красавцев на три четверти физиономии), но довольно выразительные. Запросто могут в дрожь вогнать, причем не только меня, но и некоторых людей тоже, я сам видел. Они у Конана ярко-синие, холодные.

Скитаясь по жарким странам, он так загорел, что сделался смуглым, и все равно очевидна его принадлежность к белой расе. Но сам он ничего не имеет против других рас. Я, например, точно знаю, что среди чернокожих у него полно друзей. Он только пиктов ненавидит, но это потому, что он киммериец. Киммерийцам на роду написано ненавидеть пиктов. Без этого они считают себя неполноценными. Унаследованная от предков ненависть к пиктам для них так же естественна, как выкрики «Кром!» по любому поводу.

Кром — это их киммерийский бог. Не слишком приятный бог, прямо скажем, но хоть под ногами у людей не путается.

Его именем Конан и клянется, и призывает себе в помощь высшие силы (хотя на самом деле полагается лишь на одного себя), и даже ругается. Например: Кром! Опять ты, Кода, утащил куда-то мои сапоги! Я тебе сто раз говорил, что они несъедобные!

В тот день он был страшно злой. Пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решился было заплакать, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.

Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в безводной пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Боссонские топи, куда нас с ним занесло, представляют собой отвратительное мокрое место, к тому же сплошь заросшее ядовитой крапивой выше человеческого роста. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А те, что остаются, вырождаются и вымирают, в чем лично я не вижу ничего удивительного. Я его попросил:

— Объясни, что мы тут делаем. Почему мы не отправимся куда-нибудь в хорошие края, где сухо и растут приятные деревья, а не эта ядовитая пакость?

Он сказал, что мы как раз направляемся в порт. В такое место, где можно найти корабль и отплыть в те самые милые моему сердцу горячие края.

Я повторил свой вопрос более внятно:

— Я хочу, чтобы мы шли туда, где тепло. А ты тащишь меня все дальше и дальше в закатные страны и при том уверяешь, будто мы приближаемся к цели. Но как мы можем приближаться к цели, если планомерно удаляемся от нее?

Он сказал, что я непроходимо глуп и что невозможно сесть на корабль, не добравшись до морского берега. Я обиделся и не разговаривал с ним довольно долго, чего он, кажется, не заметил по своему обыкновению.

Что мне оставалось делать? Если собрать несколько пустынных гномов, таких, чтобы они были в силах да еще и в хорошем настроении, то мы вполне можем поднять небольшой смерч. Устроить пустынную бурю, накидать песка, сдвинуть с места барханы. Однако один-единственный павший духом мокрый пустынный гном не в состоянии вызвать даже крохотного ветерка. Не говоря уж о том, что о песках приходилось только мечтать. Поэтому я молча ковылял, за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие чумазые и неприятные путеводные звезды.

Я тихонько ныл, но он плевать на это хотел, я понимал это, по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине.

Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы.

А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и подсел рядом на корточки. Я уставился на него в надежде, что он все-таки возьмет меня на руки, и нос у меня задрожал от сильных переживаний.