Федор Чешко - Урман

Нет, боги ведают чей охоронник спускаться к подошве холма не стал и на самую вершину тоже не поднялся. Не дойдя до нее (до вершины то есть) с десяток шагов, он как-то странно шагнул — словно бы не вверх по склону, а прямо перед собой — и пропал.

Что за притча?!

И зарево-то, сияние костровое, высвечивает вершину холма так, будто в глубокой яме горит… А сама вершина не то надгрызенной видится, не то…

Точно! Двугорбая она, вершина-то! Даже нет, не двух — трехгорбая.

На плоской холмяной макушке впрямь пучились три округлых бугра не бугра, куста не куста (сквозь кусты огонь бы просвечивал)… Вроде как груды валежника, с внешних сторон прикрытые дерном… Кровли землянок? Наверняка!

Сторож, стало быть, исчез между ними; между ними же и костерок…

А ведь туговато пришлось неведомым людям — целую-то зиму перебиваться в земляночной сырости! А нынче, того и гляди, вовсе подтопит. Оно, конечно, грива, да еще холм на ней… Вроде и высоко, а все же места тут волглые, водянистые.

Тронув Ковадлово плечо, Мечник указал на скат одной из землянок. Кователь мотнул головой: опасно, мол, ну да ладно, воля твоя…

Может, и впрямь он да прочие слобожане со здешними не заодно? Может. Но чрезмерная доверчивость так и выпрашивает себе нож в беззащитную спину.

И то ведь сказать: заметил колотун дозорного или знал, что он там? А тогда для чего показал? Чтобы до поры честным прикинуться? Эх, кабы старик мордвин ясней говорил!

Ан и со стариком не просто: вряд ли настолько уж плохо он владеет вятичской речью, чтоб не суметь, к примеру, молот описать попонятнее, а то и просто единым словом назвать. Нет же… «Сильная дубинка…» «Железом набалдашена…» Боится старик. И человека этого боится, и дубинки этой, а оттого не желает назвать их по взаправдашним именам. Накликать на себя опасается. Что ж, ковательский молот — орудие ведовское, страшное…

Вскочив да взбежав по склону, Кудеслав и Званов подручный приникли к выложенной дерном стороне ближней земляночной кровли. Переждали миг-другой; потом, не расслышав никакого переполоха либо малой тревоги, выглянули с разных сторон.

Единственного, самого первого взгляда хватило Мечнику, чтобы понять, отчего ворожий охоронщик не спускался к подошве холма и зачем ворогам понадобился огонь.

Костерок (маленький, но ухоженный, а уж пищи для него запасено — и десятикратно большему хватило бы на всю ночь) горел точнехонько в центре выложенного из камней Хорсова знака. И означало это, что слабенький, зажженный людьми огонек есть как бы частица животворящего пламени могучего солнцеликого бога, пламени, извечно побеждающего темень и темных.

Так-то.

Боятся, значит.

Едва ли не с прошлого лета живя близ старицы, доподлинно зная, что рассказываемая о ней жуть выдумана из чьей-то головы ради их же безопасности, — боятся!

Будто ребяты малые, свято верящие собственной небылице о том, что остатки меда из гостевой мисы подлизал Домовой!

А охоронщиков оказалось двое. Они молчком сидели возле костра и глядели в огонь. Время от времени сидящий лицом к Кудеславу кряжистый мужик лет сорока (не тот, что давеча обходил холм, — другой) наклонялся вперед, поправляя да подкармливая огонь. Тогда становилось видней видного, что несколько дней назад — может статься, при нападении на челны — выпало ему близко спознаться с чьим-то кулаком, а то и с обухом топора. Вся левая половина этой и без того не блещущей красотою рожи превратилась в огромный вздутый черный кровоподтек…

Вся левая половина…

Рожи…

Кровоподтек…

Вот оно!

Вот оно, пришедшее незадолго перед минулым полуднем ощущение крохотного ускользистого пенька-занозы: изловчись только, подцепи, сумей потянуть, и…

Тогда ощущение это спугнули Векшин обморок и потеря меча. А теперь…

Теперь удалось-таки подковырнуть, уцепиться, потащить на себя.

Лицо. Виданное прошедшей ночью лицо Кудлая, обезображенное огромнейшим синяком. Синяком, которым, по Яромировым же словам, наградил пакостного щенка сам Яромир. Синяком не менее чем двухдневной давности.

Все оказалось простого проще. Действительно, выискивая виновника бед общины, следовало сперва уразуметь, кому от тех бед выйдет наибольшая польза. Только нужно было еще держать в голове, что пользой одного может оказаться вред для другого. Нужно было обо всем догадаться еще прошлой ночью, в граде, стоя над ямой с упокойником-подменышем…

«Уж ты прости мне, Ковадло, за недогадливость, за злобу мою недавнюю! Впрочем… Может, покуда рано прощенья просить: есть же еще и дубинка с набалдашенным на нее железом»…

Да, удалось-таки подковырнуть занозинку, уцепить, потянуть. Только потянулось за нею на свет Хорсов такое, что любому, даже бывалому во всяческих былях мужику-воину, впору обеспамятовать…

А Ковадле вовсе невдомек, что вдруг содеялось с Мечником. Будто омертвел бывалый во всяческих былях воин, будто бы вот-вот обеспамятует. Даже при этаком свете видать, как побелел; шею вытянул (не ровен час заметят!); дышит, будто сом на березе; пальцы чуть ли не по самые костяшки умудрился вогнать в земляночную кровлю…

Лишь после того, как перепуганный кователь третий раз пихнул его кулаком в панцирный бок, Кудеслав наконец вспомнил, где он нынче, для чего и зачем. Переведя дух, он еще раз взглянул на охоронников, на землянки…

Да, все было действительно именно так, как показалось еще оттуда, от подножья холма. Дерном выложены лишь те скаты земляночных кровель, которые смотрят наружу, — это чтоб сторонний наблюдатель, мельком глянув на холм, не углядел бы примет людского жилья.

А сторожа, сидящая у костра, видит вокруг себя кровли из прочных жердей да наваленного на них хвойного лапника — для теплоты, значит; вроде как травяные и камышовые кровли многих градских изб. И еще видит она, сторожа, узкие зевы земляночных входов, похожих на звериные норы, и из нор этих доносится приглушенный пологами разноголосый сладостный храп (это хорошо, что доносится, — поди, конопатит охоронничьи уши).

Да, зевы узки: одному лезть, без спешки — и то употеть. А лапник сухой, давний. Вот и ладно.

Мечник обернулся к Ковадлу, мотнул бородой — все, мол, уходим.

Ушли.

Хвала богам — незаметно ушли.

Но не далеко.

Соскользнули с холма, вновь укрылись все под той же елью, и Кудеслав, отворотившись от склона и прикрыв рот ладонями, прокричал филином дважды, потом единожды, потом опять дважды — в общем, как было условлено.

На холме возле костра завозились, ругнулись невнятно (только и понять было, что ругнулись, а как, на каком языке даже — леший разберет); потом хриплый насмешливый голос пробасил невнятно: