Далекие странники (ЛП) - Сяо Тяньтянь "Прист"

Вэнь Кэсин, видимо, пытался улечься поудобнее, поэтому безостановочно ёрзал, поворачивался или потягивался. От любого его движения кровать ходила ходуном, как при небольшом землетрясении. Ощущая каждое шевеление Вэнь Кэсина, Чжоу Цзышу раздражался всё сильнее, еле сдерживая желание метким пинком столкнуть соседа на пол.

Наконец Вэнь Кэсин утихомирился. Но едва Чжоу Цзышу заставил себя снова закрыть глаза и абстрагироваться от чужого присутствия рядом, как услышал: 

— А-Сюй… 

Чжоу Цзышу отказывался реагировать. Позади раздался шорох и шуршание волос по подушке — очевидно, Вэнь Кэсин развернулся к нему лицом. Чжоу Цзышу представил, как этот человек смотрит на его спину, и по позвоночнику щекочущими мурашками расползлось странное ощущение. 

Вэнь Кэсин молчал, ожидая ответа. Догадавшись, что Чжоу‌ Цзышу не собирается откликаться, он протянул руку, невесомо положил ладонь ему на талию[358] и снова тихонько позвал:

— А-Сюй…‌ 

Каждый волосок на теле Чжоу Цзышу встал дыбом. Резко обернувшись, он яростно зашипел: 

— Ты собираешься спать или нет? Если нет, выметайся в свою комнату и болтай с демонической марионеткой, сколько влезет!

Вэнь Кэсин лежал на боку, подперев рукой щеку. Гневной отповеди не удалось ни стереть, ни хоть капельку притушить его ослепительную самодовольную улыбку:

— Полно тебе! Я здесь, в твоей постели. А ты собираешься заснуть, не сказав ни слова? Разве ты ещё не догадался, что у меня на твой счёт имеются пикантные намерения? 

По мнению Чжоу Цзышу, Вэнь Кэсин достиг недосягаемых вершин бесстыдства. Никогда, ни до ни после, никто не сможет сравниться с ним. Чжоу Цзышу потерял дар речи. Буквально. Рука, покоившаяся на его талии, не двигалась, но он чувствовал лёгкие, почти неощутимые через одежду прикосновения кончиков пальцев. Чжоу Цзышу собрался было спихнуть наглую лапу, но единственный взгляд на сияющее лицо Вэнь Кэсина заставил его передумать — право слово, мёртвая свинья не боится кипятка! Поэтому Чжоу Цзышу снова отвернулся к стене, бросив напоследок:

— Сам справляйся.

Собрав волю в кулак, он вернулся к роли трупа, намереваясь заснуть во что бы то ни стало.

Вэнь Кэсин пытался ещё поприставать, но Чжоу Цзышу продемонстрировал железное терпение и непоколебимую стойкость. В конце концов Вэнь Кэсин сдался и, усмехнувшись, закрыл глаза. 

Через какое-то время он внезапно пробудился от дрожи человека рядом и сразу понял, что наступила полночь. Возможно, из-за холодной погоды и тонких одеял, во сне они скатились друг к другу. Чжоу Цзышу, согнувшись в спине, лежал практически в объятиях Вэнь Кэсина.

Давно привыкнув к тому, что сон ускользает от него во второй половине ночи, Чжоу Цзышу проснулся чуть раньше, услышал рядом чужое дыхание и вспомнил, что он не один в постели. Ощутив неловкость положения, Чжоу Цзышу хотел незаметно ускользнуть, но не рассчитал, что действие гвоздей наложится на недавние травмы. В итоге он не смог шевельнуться, пришлось стиснуть зубы и терпеть. 

Вэнь Кэсин обеспокоенно заворочался, высвобождая руку, на которой лежал, и прижал ладонь к спине Чжоу Цзышу. Опасаясь действовать наугад, он шёпотом спросил:

— Что с тобой? Больно?

Пытка гвоздями была на пике, поэтому Чжоу Цзышу вместо ответа стиснул пальцами простыни и свернулся в клубок, невольно прижавшись к Вэнь Кэсину ещё теснее. Первый приступ нужно было просто пережить, после этого Чжоу Цзышу мог погрузиться в медитацию и легче перенести следующие волны мучений.

Несмотря на стылость зимней ночи, на висках Чжоу Цзышу выступили капельки пота. Закрыв глаза, он пытался успокоить и выровнять дыхание, но Вэнь Кэсин ясно слышал рваный трепет каждого вдоха. Не говоря ни слова, он развернул Чжоу Цзышу за плечи и притянул к себе в объятия. Одной рукой Вэнь Кэсин уложил его голову себе на грудь, другой рукой нежно гладил по спине, будто успокаивал ребёнка, очутившегося во власти кошмара. 

В кои-то веки Чжоу Цзышу не протестовал. 

Они оба не спали, оба молчали. 

Темнота за окном отказывалась уступать рассвету. Боль так затянулась, а время настолько замедлило свой бег, что… воспоминания об этой ночи навсегда врезались в их память.

Чжоу Цзышу находился в смятении. При свете дня они с Вэнь Кэсином подначивали друг друга и спорили без передышки. Но здесь, во мраке ночи, они цеплялись один за другого так крепко, словно от этого зависели их жизни.

Разве это не было странно?

Примечание к части

∾ «Восьмой день двенадцатого месяца пятьдесят третьего года» — древний китайский календарь делил время на 60-летние циклы. Для полноты даты не хватает указания года эпохи царствования.

∾ До прихода весны — Вэнь Кэсин имеет в виду Праздник весны (Новый год по лунному календарю). То есть он планирует остаться в Поместье марионеток примерно на 20 дней.

∾ «Ты — то же, что я, а я — то же, что ты» — строки из стихотворения поэтессы Гуань Даошэн (管道昇) о близости влюбленных. Следующая строка звучит так: «И с нами — большая любовь». В тексте и примечании используется перевод М. Басманова.

∾ «Положил ладонь ему на талию» — 禄山之爪, или «коготь Лушань» (в оригинале). Имеется в виду генерал Ань Лушань, который случайно поцарапал грудь Ян Гуйфэй. Это было большой проблемой, потому что они боялись, что император Сюань Цзун (муж Ян Гуйфэй) увидит эту отметину.

Том 2. Глава 53. Новогодний пир

Вэнь Кэсин не бросал слов на ветер. Взобравшись на валун, которым была запечатана гробница Лун Цюэ, он поклялся сложить для почтенного мастера самую пышную эпитафию, сколько бы времени это ни заняло. Сказано — сделано. Свет не видывал более роскошной могильной надписи.

Вэнь Кэсин трудился так скрупулезно, словно расшивал шёлк цветами. За день он вырезáл от силы десяток иероглифов, придирчиво изучая со всех сторон каждый штрих. Жизненно важно было выстроить слова по линейке, зарифмовать строки и довести начертание до идеала. Закончив очередной символ, Вэнь Кэсин закладывал руки за спину и подолгу любовался своим творением. Время от времени он одобрительно качал головой, словно читал шедевр Ли Бо[359] или чувствовал себя новым воплощением Ду Фу.[360]

На самом деле эпитафия давным-давно перестала быть таковой, потому что фантазия Вэнь Кэсина отклонилась в дебри на тысячу ли[361] и бесповоротно заплутала. Если бы он составлял контракт на покупку осла, ни единый волос животного не был бы упомянут ни на одной из страниц. Даже снисходительный Чжан Чэнлин вынужден был признать: добрый господин Вэнь так увлёкся творчеством, что совсем позабыл о покойном дедушке Лун Цюэ.

Пока шла работа над эпитафией, Чжоу Цзышу быстро оправлялся от ран, нанесённых марионетками. Он с детства учился выживать в цзянху и с тех пор достаточно закалил тело и дух — где сядешь, там и слезешь. Через пару дней он уже вовсю бегал и прыгал, всё такой же гибкий и легкий. Зажатый между скал задний дворик отлично подходил для тренировок Чжан Чэнлина, и Чжоу Цзышу, не жалея сил, гонял своего юного ученика до седьмого пота. Наскакавшись по крышам и стенам, Чжан Чэнлин валился с ног от усталости, но безропотно терпел страдания. Лишь бы шифу не вспомнил, что пора продолжать путь.

Однако недели шли, а Чжоу Цзышу не спешил трогаться с насиженного места. Вероятно, ждал хорошей погоды. Зима выдалась такой студеной, что холод достиг Шучжуна, и люди брали пример с лесной живности, сберегая силы до тёплых дней. Так промелькнул праздник Двенадцатой Луны,[362] а за ним малый Новый год.[363] Всё это время с утра и до вечера поместье Марионеток ходило ходуном от шума и гама, хотя в огромном доме обитало всего трое жильцов.

Поначалу Вэнь Кэсин старался вести себя смирно и чаще прикусывать язык. Слишком свежа была в памяти та ночь, когда он баюкал в объятиях А-Сюя, сжавшегося в комок испепеляющей боли. Пролежав так до рассвета, Вэнь Кэсин зарёкся драться и спорить с этим несчастным. Он и раньше понимал, что «гвозди семи отверстий» созданы не для радости, но такие нечеловеческие пытки были всё-таки чересчур. Теперь сердце Вэнь Кэсина обмирало перед каждым закатом и обливалось кровью при одном взгляде на Чжоу Цзышу. В такие моменты Вэнь Кэсин начинал носиться с живым человеком, как с фарфоровой куклой. Даром, что эта кукла больше напоминала бесчувственную статую. До такой степени Чжоу Цзышу был безжалостен к себе и равнодушен к еженощной агонии.