Эрик Эддисон - Червь Уроборос

Гро наклонился, чтобы потрепать конскую шею.

— Давай, дружище, нам пора, — сказал он, — И не удивляйся, если мы не остановимся на ночлег, ведь ты идешь вместе со мной, кто никогда не мог найти себе места под луной.

Они перешли реку и поехали через низменные и дикие луга на другом берегу, затем по окраине леса до вересковой пустоши, и еще на милю или две на восток, где свернули направо в широкую долину и пересекли реку над притоком, а затем отправились дальше на восток, вверх по каменистому руслу ручья, по ухабистой горной тропе, ведшей через заболоченную местность, взбираясь все выше и выше над сужающейся долиной к седловине меж холмов. Наконец, уклон стал более покатым и они, словно сквозь ворота, проехали меж двух возвышенностей, отвесно вздымавшихся по обе стороны от них, а затем выбрались на поросшую вереском и восковницей пустошь, усыпанную озерцами и изобиловавшую ручьями, мшистыми трясинами и обнажениями горной породы. И горные пики вдали окружали эту пустошь, словно воинственные короли. В восточных небесах просыпались рассветные краски, и ясное сияющее утро омыло землю. Из-под конских копыт бросались врассыпную кролики, из вереска вспархивали крохотные пташки, в зарослях папоротника замер и затем умчался на юг благородный олень, вскрикнула куропатка.

Гро сказал себе:

— Разве не сочтут меня безумцем, столь опрометчиво и самонадеянно подвергшим свою жизнь опасности? Нет, это противоречит всякому здравому смыслу. И я поддался этому безрассудству в тот самый момент, когда благодаря своему терпению, смелости и политической мудрости и вопреки укусам фортуны добился всего того, в чем она до сих пор упрямо мне отказывала: когда после всех трагических событий я чудесным образом завоевал расположение и милость короля, который весьма благородно принял меня ко двору и, как я полагаю, лелеет меня, словно зеницу ока.

Он снял шлем, обнажив утреннему ветерку бледный лоб и черные вьющиеся локоны, и откинул голову назад, чтобы втянуть ноздрями душистый воздух с его торфяным ароматом.

— Но дураки они, не я, — произнес он. — Надеяться после всех трудов обрести вечное счастье — то же, что толочь воду в ступе. Разве недостаточно в диком буйстве природы примеров, чтобы высмеять подобные глупости? Словно в сказке о великих людях, завоевывающих и порабощающих целые народы, заря одолевает тирана-ночь. Сколь нежен дух ее, поднимающейся на горы подобно лани: бледный и ничтожный свет в сравнении с первородной тьмой. Но в ее войске идут все самые прекрасные и божественные силы: прохлада своенравных утренних ветерков, пробуждающиеся цветы, поющие птицы, роса, искрящаяся на искусных паутинках, что крохотные пряхи протянули от папоротника к боярышнику, а от боярышника — к влажному и изящному березовому листику, и юная заря смеется, полная сил, опьяненная собственной красотой, и в каждом аромате и оттенке — пламя жизни, вновь родившейся, чтобы восторжествовать над хаосом, медлительной тьмой и безродной ночью.

Но оттого, что заря в эти часы так пленила меня, должен ли я по-прежнему любить ее, когда, пресытившись триумфом, она превращается в ослепительный полдень? Скорее обращусь я, как сейчас к Демонланду, к печальному закату ее славы. И кто осмелится назвать перебежчиком меня, который, как и всю свою жизнь до этого, лишь следует этой великой мудрости — любить рассвет и закат, утреннюю и вечернюю звезду? Ибо лишь в них одних живет дух благородства, истинная любовь, и чудо, и великолепие надежды и страха.

Так размышляя, он медленно ехал, забирая по вересковой пустоши на восток и немного на север и впав вследствие странной гармонии, что воцарилась меж окружающим миром и его мыслями, в глубокую задумчивость. Он достиг края пустоши и поехал предгорьями, пересекая невысокие перевалы, прокладывая путь через лес и речные русла, то вверх, то вниз. Конь вез его куда глаза глядят, ибо тот никак им не управлял и не понукал его по причине глубокого раздумья, в которое погрузился.

Был уже полдень. Конь и его всадник оказались в поросшей зеленой травой небольшой лощине, посреди которой петлял в каменистом русле ручей с прохладной водой. Над лощиной возвышались высокие и стройные деревья. Над деревьями в жарком мареве виднелись пекшиеся на солнце призрачные горные утесы. Журчание воды, шум порхавших от цветка к цветку крохотных крыльев да звуки, издаваемые пасшимся на заросшей травой лужайке конем, — больше ничего не было слышно. Не шевелились ни один листок, ни одна птица. Затишье летнего полдня — неподвижное, насквозь пропаленное солнцем, более ужасное, чем любой ночной образ, — замерло над этой уединенной лощиной.

Гро, словно разбуженный самой этой тишиной, быстро осмотрелся вокруг. Конь, видимо, нутром почуявший тревогу всадника, перестал пастись и насторожился, выкатив глаза и подрагивая. Гро погладил и приласкал его, а затем, ведомый неким внутренним чутьем, по непонятной ему самому причине свернул на запад вдоль бокового ручейка и спокойно поехал к лесу. Там он остановился перед купой деревьев, росших столь близко друг к другу, что, пустившись напролом, он вылетел бы из седла. Тогда он спешился, привязал коня к дубу и стал взбираться вдоль русла ручейка, пока не добрался до места, откуда можно было взглянуть над вершинами деревьев на север на зеленую террасу примерно на одной высоте с ним в пятидесяти шагах вдоль склона, загороженную с севера тремя или четырьмя огромными рябинами на дальнем ее краю, и на небольшое, но очень холодное и глубокое озеро или пруд с чистой водой.

Он замер, держась левой рукой за поросший смолевкой скальный выступ. Несомненно, не дети людей танцевали сейчас на той тайной лужайке у ключа, да и не были это смертные создания. Возможно и принадлежали к таковым козлы, козлята и козочки с кроткими глазами, весело плясавшие там на задних ногах, но никак не прочие: существа с человеческим телом и заостренными волосатыми ушами, лохматыми ногами и раздвоенными копытами или белокожие девы, под поступью которых крохотные цветы голубой горечавки и золотистой лапчатки не склоняли своих головок, столь воздушно-легким был их танец. Для них играли сидевшие на покрытом дерном выступе скалы дувшие во флейты Пана маленькие дети с козлиными ногами и длинными заостренными ушами, тела которых на ветру и солнце стали цвета красной почвы. Но, то ли потому, что музыка их была слишком тонкой для смертного уха, то ли по какой-то иной причине, Гро не мог услышать ни звука из их игры. Над пейзажем царило тяжелое молчание пустого белого полдня, а горные нимфы и духи осоки, ручьев, скал и безлюдных вересковых пустошей двигались в фигурах танца.