Красная Шкапочка - Наследники Скорби

Огонек подрагивал, за окном выл ветер. Впервые Дарина подумала о том, как жил здесь Клесх. В холоде и камне. Один. И больно-больно зашлось сердце от любви и жалости.

Утро долго не наступало. Казалось, ночь повисла на века. Одна лучинка сменяла другую, а ветер все выл, и за окном стояла тьма. Но мало-помалу небо начало светлеть, серые сумерки вползли в комнату. Дарина оделась. На поварню она побрела, чувствуя себя больной и разбитой. Но лучше уж отвлечься работой — перебирать крупу для каши, чистить лук, только не сидеть вот так — без дела, задыхаясь от внезапного страха.

Солнце уже перевалило за полудень, когда во двор крепости въехал усталый вершник. Дарина услышала скрип открываемых ворот и выскочила из Башни целителей, где помогала Русте разбирать травы.

Мелькнула в душе надежда, что это вернулся Клесх — пора ведь уже. Предзимки кончились, ветрень установился снежный, морозный. Но приехавшим оказался незнакомый вой. Он спешился, бросил поводья служке и огляделся. Увидел Дарину и брови поползли на лоб. Не каждый день беременную бабу в Цитадели встретишь.

Женщина подошла к незнакомцу:

— Мира в пути. Издалека ты, обережник, приехал?

Он глядел по-прежнему удивленно:

— Мира в дому. Не так уж. Из Ближних Враг.

— Из Враг? — глаза у Дарины заблестели.

Ближние Враги находились на восход от Вестимцев, вдруг…

— А ты через Вестимцы не ехал ли? — робко спросила женщина.

— Нет. Через них теперь мало ездят… — он хотел было добавить что-то еще, но осекся. — А у тебя в Вестимцах родня что ли?

— Дети…

— Дети… — повторил ратоборец задумчиво. — Не знаю, как там чего.

И отвернулся. Однако то ли сделал это слишком поспешно, то ли что-то во взгляде его изменилось, но Дарина повисла на руке воя:

— Скажи, что там? Не томи!

— Да не знаю я, — он заторопился со двора.

— Постой! — женщина вцепилась мертвой хваткой. — Что стряслось? Почему не ездят больше через весь?

Отводя глаза, мужчина ответил:

— Не знаю, чего там приключилось. Говорят, сгибла деревня. Но сам я не видал, — поспешно добавил он, заметив, как бледнеет лицо собеседницы. — Может, кто и спасся. Может, до города добрались.

— Давно? — помертвевшим голосом спросила Дарина.

— Не ведаю, родная, ну, не ведаю того, не пытай! Волки на них напали. У росстаней деревья резами оградительными рассечены, мол, ходу туда нет. А что и как — не знаю! — обережнику было жалко смотреть на женщину. — Идем. Ты не стой тут. Не стой.

Сильные руки подхватили Дарину под локти и повлекли прочь. Вой говорил что-то еще, но собеседница его не слышала.

Вестимцы сгибли. Эльха. Клёна, Любляна с ребятишками… Хранители светлые! Дарина еще в душе увещевала себя, убеждая, будто дети могли спастись, будто надежда остается, но сердце заледенело в груди.

Ее о чем-то спрашивали, она отвечала. Да, видно, не в лад. Потому что Руста поглядел внимательно и сказал:

— Ты приляг. Сюда.

Он указал на скамью в лекарской. И Дарина послушно прикорнула, обняв рукой живот. В груди у нее словно билась птица. Металась, трепыхалась, пыталась вырваться. Сквозь смутное забытье женщина слышала какие-то разговоры, и удушающие слезы подступали к горлу. Как могут люди ходить и говорить так спокойно, когда… Как?!

А птица билась яростно и зло.

Мир сжался до крошечной, но нестерпимой боли. Острый тонкий клюв терзал сердце — отщипывал от живого кровоточащие куски.

Дарина ходила, говорила, что-то даже делала: помогала на поварне, отдыхала, гладился себя по животу. Но мир утратил ясность, даже краски и те словно выцвели. Все стало блеклым, невзаправдашним. Только птица, живущая в груди, была настоящей — продолжала метаться и злобно терзать плоть. Подбиралась к горлу и трепыхалась там, била крыльями, мешала дышать. Дарина пыталась плакать, но грудь сводило судорогой.

Она перестала спать. Едва закрывала глаза — видела Эльху в окровавленной рубахе с изгрызенной рукой или Клёну, на которую прыгает огромный волк. В зеленых глазах отражалась луна, и каждая шерстинка казалась нарисованной углем.

Человек не может без сна. Ему нужно хоть на оборот забыться, чтобы перетерпеть тоску и боль. Но у Дарины не получалось забыться. Она слушала птицу. Птица кричала. Птица хотела вырваться. Птице было тесно в груди, она захлебывалась кровью. От такого нет излечения.

Ихтор давал пить какие-то настои. Она послушно выполняла все, что требовали, глотала то горькие, то сладкие, то терпкие взвары, говорила спокойно и ровно, но целитель не верил ее спокойствию. Пристальный взгляд его единственного глаза прожигал насквозь.

К Дарине приставили девушку — совсем еще ребенка. Сироту, присланную в Цитадель с одним из обозов. Девушка была ровесницей Клёны — круглолицая, сероглазая, с крупными веснушками на носу. Она старалась услужить, быть ласковой. Видать, боялась, отругают. Но Дарине не нужна была забота. Ей хотелось забиться в какой-нибудь угол, сжаться там в комок и кричать. До хрипоты, до потери голоса, надеясь лишь на то, что птица испугается и затаится, перестанет клевать сердце, превратившееся в кровавые лохмотья. Покоя. Хотелось покоя.

Но покоя не было. Была зима. Холод. Снег. Камень.

Все чаще Дарина среди бела дня проваливалась в смутные водовороты: сознание будто накрывала черная пелена, все кружилось и вертелось, куда-то неслось.

Может быть, она упала. Ее хлопали по щекам, давали что-то пить. Горькое. Противно. Но она пила. А птица, захмелев от этой приторной горечи, билась так свирепо и яростно, что Дарине казалось, будто она вот-вот разорвет перегородку плоти и вырвется. Было больно. Боль раздирала на части, но даже стоном не получалось ее выплеснуть — звук осаживался на губах, рассыпался хрипом…

Ихтор гладил по лбу, что-то говорил.

"Клесх", — хотелось позвать Дарине.

Где ее муж? Хоть его оставит ей Ночь? Где Клесх?

Прохладные руки, утешающие ее, скользящие по волосам, не были его руками. И этот тихий голос принадлежал другому. Где ее муж?

От одиночества не было сил даже плакать. Ихтор снова дал что-то выпить. Она пила, сквозь смутную усталость слыша еще чьи-то обеспокоенные голоса. Руста и кто-то третий. Ей было все равно. Впервые захотелось спать. И сил противиться уже не осталось.

Ей опять приснилась сорока. Она летела над лесом и Дарина вместе с ней. А внизу по извилистой дороге ехал одинокий всадник, облаченный в черное.

Белый снег падал с неба, оседал на верхушках сосен, на плаще и лошадиной гриве. Сорока летела. И женщина тоже. Они летели все дальше и дальше от всадника, хотя Дарина понимала — нужно остаться, нельзя бросать его одного в этом странствии. Но остаться уже не могла. Тучи были низкими и серыми. Снег белым и тяжелым. Деревья черными. А всадник остался далеко позади…