Елена Павлова - Золотой Лис

До середины Синца просидел Барэк в своей халупе. Жена-то его все глаза выплакала. Сочувствовали им, а то как же! Настоящий мужик староста! Весь удар на себя принял! И когда собрался уходить, всей деревней его в дорогу собирали. В основном — деньги. По клочкам, по ниточкам три когтя набрали. Как раз обоз на ярмарку собрался с пяти дворов, с ним и Барэк пошёл, с сыновьями. Старший сын-то с собой товару набрал — сыру разного, да шерсти козьей, за зиму напряденной, да овечьей непряденой несколько кип. А у Барэка и младшего сына только деньги в поясе. Не торговать едут.

Ах, как хорошо весною в ясный день ехать, не торопясь, далеко-далеко в телеге меж полей и перелесков! Нет ещё летучего гнуса, что так донимает летом и волов и людей, нет и удушливой летней пыли: дорога только-только подсохла, местами ещё огромные лужищи объезжать по обочине приходится, но это ничего, не страшно. Если и завязнет телега в грязи — народу много, вытащат. А привычные запахи деревенские — дыма, хлеба, хлева, молока — остались позади, только телега ещё пахнет домом. Но отойди чуть от неё — и совсем другое носом чуется, дикий, необузданный весенний хмель шибает в голову! И дышится легко и вольно, и кружит голову тот особенный дух, что только весной и бывает. Кажется, что даже видишь — вот он, воздух весенний, голубою дымкою объемлет дальние холмы, подсинивает редкие перелески меж полей, и они будто плывут над землёю, и вот-вот оторвутся от неё и взлетят. И дышишь синевою этой, и надышаться не можешь, и сам весь лёгкий становишься, свободный, звонкий и прозрачный, как перелесок тот, и уже летишь к дымчатым холмам по голубому ветру, как пыльца с серёжек ольховых да осиновых. Недаром месяц Синцом назвали: сплошная синева вокруг, и в небе и на полях, ещё талою водою залитых, а в ней неба синь отражается и множится, и — будто по небу едешь! И странные мысли приходят в голову: вот так бы ехать и ехать — всегда, и чтобы всегда — как сейчас, потому что хорошо, очень хорошо, и вокруг радостные лица, и голоса весёлые, и песню кто-то заорал — не чтобы веселей, а просто орётся глотке его, беспечно и беспричинно, от шалой весенней радости! Потому что домашние заботы позади остались, а новые ещё не начались, они в конце пути ждут, и сейчас получилось время такое — беззаботное! Дорожное время. Едешь себе и едешь, и дышишь, и смотришь по сторонам, а волом и управлять не надо, он и так идёт за телегою, что впереди, чего ему? Даже у Барэка хмарь с лица почти сошла, пока лежал в телеге, да в небо смотрел.

К середине дня доехали до дровяного перелеска, где лес с двух сторон к дороге подступает. Там дров на вечер набрали, как в каждом году. Барэк со всеми ходил, не уклонился. Мужики переглядывались — зачем ему, если, всё одно, без огня сидеть будет? — но молчали. К вечеру добрались до Ночного холма. Всегда на нём на ночёвку останавливались, как в Пеньки на ярмарку ехать. Он единственный по Синцу сухой, хоть не сильно и высокий — в самый раз с обозом заехать, и макушка широкая да плоская. А леса на нём давно уж нет — на дрова и свели, один подрост остался. Может, потом, лет через двадцать, и нарастёт опять, а пока дрова привозить приходится. Мужики замялись — как старосте сказать — шёл бы ты? А ведь придётся! Пока он тут, с проклятием своим, огонь-то не разжечь будет! А без огня ночевать — не дело это. Зверьё по весне оголодавшее, как без огня-то? Да и похлебать горячего охота. А Барэк с сыновьями достали из телеги верёвку, отошли чуть, Барэк за один конец взялся, Карл, старший его — за другой, с костылём железным. И пошёл Карл по кругу, чертя линию, а Эл, младший, за ним следом, да по линии этой из мешочка небольшого мукой круг отсыпал. Мужики смотрели молча, только в затылках почёсывали. А Барэк уж и соломы с телеги в круг принёс, и полость меховую, и полог Эл помог ему поставить — расположился, словом.

Карл тем временем к костру подошёл, кремнём чиркнул — и загорелось ведь! Мужики загомонили, заухмылялись, головами закачали — надо же, хитёр староста! Силён! Ай да Барэк! Вывернулся! Молодец! Голова-а! И пошла обычная суета — за водой на родник сходить, котелки на палки приладить, за кашей последить, чтоб не пригорела.

Туда, в круг, Барэку и кашу потом отнесли. Он только кивнул хмуро и за ложку взялся. Мужики Барэка угощать взялись — кто чем, у кого что было — уважение оказывали. Как же — за всех муку принял человек! Попробуй-ка так пожить — небось, взвоешь! И сколько ещё ему маяться? Далеко ведь идти-то, да как ещё там сложится? И ведь нашёлся любопытный один — да он всегда такой был:

— А откуда ж ты знал, что делать-то? Может, это ты сам колдун? Если так-то мог, чего ж из деревни уходил? Сидел бы…

Барэк хмуро на него взглянул, облизал ложку, вздохнул:

— Мардак, вы почему меня в старосты всем миром выбрали?

— Дык… умный потому что… говорят…

— Вот именно, — отрезал Барэк, отвернулся и стал есть дальше. Мужики загоготали обидно, Мардак и заткнулся, только с лица красный стал, как, прямо, в горячем борще рожею-то своею искупался.

В Валенки приехали к середине дня, задержались только шерсть непряденую продать. Часть взяли деньгами, часть валенками. Только один мужик из Валенок к обозу пристал, не поглянулась ему цена, что мужики из Коровок за валенки давали. Барэк, ещё до околицы не доезжая, на окраине с телеги слез, задами село обошёл, на дороге за Валенками сыновей ждал. Да недолго, они быстро управились, кипы сбросили, молока козьего взяли в дорогу — да и всё. И дальше покатился обоз, ярмарка-то ещё дальше, в Пеньках.

Дорога после Валенок пошла лесом: не было здесь такого коровьего стада, как в Коровках, и в покосах таких надобности не было, и выгоны поменьше были: в Валенках, в основном, коз держали, а коза тварь всеядная, она и ветки глодать может, не только траву. Как подальше от деревни отъехали, заоглядывались мужики — было дело, шалили здесь лихие люди. Хоть и давно, тому уж лет пять, а боязно. Арбалеты наготовили, мечи, ножи достали — но обошлось. На ночёвке мужики на Барэка уж не косились. Подождали, когда староста в кругу устроится, да и занялись ужином. На ночь выставили часовых — по двое, чтоб не страшно было, но, опять же, никто их не потревожил.

Ранним утром снялись, весь день ехали по лесной дороге, к вечеру до старого кострища добрались. Переночевали, и ещё до обеда уж были в Пеньках. На окраине Пеньков и попрощались. Только и сказал бывший староста Коровок, Лин Барэкар, сыну старшему в глаза глядя:

— Мать береги. Если к осени не вернусь, Карьке под серпы телку рыжую отдашь, да пять овец.

Тот кивнул. И меж собой братья также слов не тратили. Кивнул старший, Бар Карлин, младшему, Бару Элину, в глаза друг другу глянули — и разошлись. Вот и всё прощание. А что говорить? Всё уже переговорено, да не раз. Эл с отцом отправляется, Карл торговать идёт. Теперь на нём вся семья держаться будет — и мать, и две сестры. Если отец к осени не явится, старшую сестру, Барэкарину, Каринку, Карьку, ему замуж выдавать и придётся, и серп на свадьбе над её головой ему держать. Эх, беда. Как осиротели. Сразу два мужика из семьи вон — тяжело будет. Барэк с котомкой за плечами отправился в обход Пеньков по задам, Карл с обозом — на круг, торговать, Эл — искать южный обоз, такой, что уж отторговался, да назад собирается. С ним дальше и пойдут. Вдвоём-то коряво.