Виталий Каплан - Масть

– И ты? – начал я.

– Ага! Согласился, вытянул из Сумрака силы, сколько вышло, заполнил стакан по горлышко. Костя аж просиял весь. А то ведь чуть не плакал, глаза мокрые были.

– Значит, Врата ты сегодня творил, будучи обессиленным? – присвистнул я. – Как же тебе удалось?

– Так там же силы особой и не нужно, – поразился Алёшка моему невежеству. – Главное – точность наводки.

Я промолчал. Всё это следовало хорошенько обдумать, а для начала действительно поспать, и лучше бы никаких снов. Ибо то, что уже было – слишком больно.

Глава 7

Звёзды напоминали ягоды. Алела в чёрном небе земляника, посверкивала жёлтым морошка, белела брусника – знать, не набрала ещё спелости, голубика синела яркими капельками, мутно поблескивала едва различимая черника. А вот раскинувшийся в полнеба Млечный Путь ничуть не походил на разлитое молоко – скорее был он полевой дорогой, по которой двадцать лет назад водила меня на прогулку в лес нянюшка Феклуша.

Луна вид не портила – зашла уже, и потому темень стояла полнейшая. Пришлось нам с Алёшкой применить «Кошачий глаз» – расход силы столь мал, что вряд ли отследят нас по колебаниям Сумрака. Не до того сейчас что графине, что дядюшке. Завтра всё должно решиться.

Звёзды порой отражались в капельках ночной росы – высыпало её изрядно, и Алёшка, отказавшийся от сапог, наверняка уже промочил ноги по колено. Трава-то уже будь здоров вымахала, как-никак вторая половина мая, послезавтра Вознесение. Только будет ли для нас послезавтра?

Всё решится утром – но вышли мы заблаговременно, после полуночи. Вечером спустилась к нам в погреб Настасья, принесла ужин – и весть, что подошёл к тверской окраине Семёновский полк, однако в город заходить не стал, а расположился бивуаком на Федосеевском поле.

Будь я графиней Яблонской, не стал бы на ночь глядя бежать туда, размахивая «убедителем». Уже закатилось солнце, скоро разожгут костры, поставят шатры, кашевары исполнят дело своё, а после трубач сыграет отбой. С первым же солнцем поднимется полк, позавтракает, сложится – и двинется маршем далее, на Торжок, Вышний Волочёк, Бологое, Чудово… а там уж и до столицы недалеко. Поэтому самое лучшее время для её сиятельства – это восход, когда прозвучит побудка, вылезут из походных шатров гвардейцы, оправятся и будут в ожидании завтрака точить лясы. Вот тут-то и следует, вознесясь на всеобщее обозрение, дать им напутствие. День – время Светлых.

А ночь – Тёмных. Сидя в погребе, маясь от тоски и неизвестности, мы с Алёшкой только тем и занимались, что прикидывали разные расклады. И по всему выходило, что не может Януарий Аполлонович не знать о прибытии полка. Раз уж у него следящие заклятья на московских масонов установлены, то наверняка знает он и то, зачем идёт в столицу лейб-гвардии Семёновский полк. Но если и не сработает следящая магия, то уж о вхождении полка в Тверскую губернию станет ему известно немедленно. А уж сложить аз да буки дядюшка сумеет. Исходить следовало из худшего – что попытается он графиню опередить. Раз уж не удалось завладеть «убедителем» – наверняка есть у него в запасе ход конём, а то и не один.

– Так, может, оно и неплохо? – предположил Алёшка. – Придумает он что-нибудь, чтобы сорвать замыслы её сиятельства, и всем лучше. Ей – что не придётся «убедитель» ломать, жива останется. А остальным – что не случится смуты. Вот что тебя туда несёт? Не лучше ли издали посмотреть, чем всё кончится? Дядюшка твой, конечно, умом тронулся, тебя чуть не загрыз, но ведь мы сами решили, что в этом деле на его стороне.

– А мне, брат, – возразил я, – не всё равно, каким макаром он сие дело спроворить собрался. Потому что сам видишь – «убедитель» мой дражайший дядюшка ни выкрасть, ни отнять не сумеет. Представь, как сейчас цацку охраняют, какие мощные заклятья подвесили. Что Януарию Аполлоновичу остаётся? В прямой бой с графиней вступить? Так ведь один на один не получится, там вас… то есть нас… Светлых… целая свора будет, неужели непонятно? Если и не умением, так числом возьмут. К тому же не его это манера – голову в пекло совать. Он по-тихому любит, аккуратно, и лучше чужими руками. И потому один только выход я для него вижу.

– Это какой же? – хлюпнул носом Алёшка. Уж не простыл ли он тут, в сыром и зябком погребе?

– Пробраться на поле ночью, до побудки, и всех их того… к Богу в рай снарядить. Наверняка на сей случай у него какой-нибудь убийственный артефакт имеется – чтобы сразу три тысячи человек зацепило. Не Иные же, тут всё проще.

– Да ты что! – Алёшка подскочил на месте, и огонёк свечи колыхнулся. – Да это ж такое нарушение Договора! Его ж за то в порошок сотрут!

– Не знаю, – вздохнул я. – Хитрый же, вывернется. Да, нарушил, но ради спасения тысяч Иных! Докажет как дважды два, что не было у него другого пути, что не мог в Инквизицию сунуться, потому что боялся, будто и там заговорщики засели…

Алёшка ничего не ответил, а мне добавить было нечего. Не видел я другого хода за дядюшку. Наверняка нет у него к семёновцам никакой злости, и уничтожит он их деловито, спокойно – точно синий мох в Сумраке.

А мне они – не синий мох, не тараканы. Да, было время, люто я на них обижался – тогда, осенью восемьдесят шестого, когда лежал на софе в сырой и холодной комнате, перебирал мысленно слова их, лица, имена…

Все они меня предали. А вернее, сочли, что я предал их – и не тем даже, что полковые деньги позорно прокутил, а что после не повинился, начал своим же друзьям лгать, выкручиваться. Все они отводили от меня взгляд, все обращались ко мне только по артикулу, все шушукались за моей спиной.

Только вот, положа руку на сердце, если бы у фортуны кости выпали иначе и вместо меня проштрафился бы кто-то из них – неужели сохранил бы я к такой шельме прежнее приятельство? Особенно если все остальные дают ему от ворот поворот? Чем я лучше их?

И все они уже через несколько часов умрут. О ком-то заплачут, получив горестную весть, жёны и матери, а за кого-то и свечку поставить будет некому.

Зато империя Российская спасётся, чудом выскользнет из расставленных силков смуты. Стоит ли она того?

Я не знал. Но чем дольше ломал над этим голову, тем яснее понимал: так не будет! Не должно так быть! Должен же найтись другой какой-то способ, и я заставлю дядюшку отступиться от жестокосердного своего решения. Потому что и у меня есть довод, от которого он не отмахнётся.

Ещё позавчера, вместе с шубой и прочими нужными вещами, принёс мне Алёшка скрытый под половицей кожаный мешочек с артефактом. И если никак иначе нельзя, то я сделаю это.

…Небо на востоке не то чтобы явно посветлело, но тамошняя тьма всё же малость отличалась от западной. Осторожный ветер слегка холодил мои щёки, и пронзительно пахло полевым разнотравьем – полынью, чабрецом, особенно же одуванчиками. Невидимые сейчас, вспыхнут они под утренним солнцем, бесчисленные его подобия в мире земном. И точно предчувствуя это, кричали птицы. Не мог я уловить, чего в этих звуках было больше – радости или страха, но одно понимал ясно: если суждено мне в скором времени кануть в глубины Сумрака, птицы эти всё так же будут кричать, и ничего для них не изменится. Для них, для напоённых солнечной силой одуванчиков, для ёлок и облаков. Мы, люди, такие и сякие, простые и Иные, можем изничтожать друг друга, лить океаны крови и жертвовать собою за други своя – а равнодушная природа будет жить своею жизнью, лишь краешек которой доступен нашим глазам. Должно быть, это правильно.