Марина Дяченко - Пещера

«Что мне нравится, Павла, так это возможность свободно обращаться со временем суток. Посидел среди ночи – выходишь в день или вечер…» – «А, извините, который час?» – «Полседьмого. Вы спешите?» – «Нет…»

Жаль, подумала Павла, что нельзя выйти отсюда, из этой ночи, в день или вечер. В солнечный день три месяца назад… Или год… Или, по крайней мере, год спустя…

Тритан священнодействовал, пристраивая свечи вокруг стола. И на спинку стула, и в шкаф, и на пол, и перед зеркалом; Павла сидела на кровати, подобрав под себя ноги, и смотрела, как преображается комната.

– Видишь ли, Павла… Есть вещи, о которых нельзя сказать. О которых можно только сделать.

Павла прищурилась. Комната утопала в свечах, комната плыла, как корабль среди звезд, оранжевые огоньки напомнили ей о спектакле, о факелах, о музыке, от которой мурашки бегут по телу, о пепельноволосой девушке и о Ковиче, как он стоял во время поклона, какое у него было лицо…

Ей не хотелось вина. Она только чуть-чуть пригубила из высокого бокала.

…Бесконечное зеленое пространство. Синие цветы сливаются с синим небом… Несущиеся навстречу, навстречу, навстре… Будто падает самолет… Сейчас рухнет, упадет в васильки, сейчас…

– Как я устал, Павла, – сказал Тритан, и язычки свечей зелеными точками отразились в его глазах. – Как я бешено устал…

Пахло расплавленным воском.

Она ткнулась лицом в теплую грудь своего мужа.

Она помнила все его запахи. Она верила в него, как рыбак во время шторма верит в свою лодку. Как акробат под куполом цирка верит в невидимую проволоку страховки.

– Тритан, я…

Ровно и высоко стояли желтые язычки свечей.

– Да, малыш. Не беспокойся. Все будет совершенно в порядке.

Пещера молчала. Пещера будто бы стала меньше; ниже опустился потолок, уже сделались коридоры, сарна шла вперед, содрогаясь с каждым шагом, будто боясь уткнуться в конце концов в глухую, все запирающую стену.

Нигде не журчала вода. Мох под ногами был сухой и ломался с еле слышным, характерным треском.

Лишайники добирались до самого потолка, отмершие клочья их свешивались гирляндами. Сарна шла, пригибая голову, боясь зацепить зеленоватые клочья напряженным белым ухом.

Не возились насекомые в волглых щелях. Не лопались оболочки личинок. Сарна шла и слышала только себя.

И, может быть, немножко – ветер.

Сарна шла; ей казалось, что ее зовут, но это не был зов самца, это не был зов источника или запах привольного пастбища; сарна не желала идти на зов – но все же шла.

Впереди открылся просвет; вероятно, под сводами этого зала роились несметные тысячи огненных жуков, потому что даже самоцветные камни, лежащие у его порога, посверкивали и переливались бессчетным множеством огней. Цветные искры вспыхивали – и гасли; завороженная зрелищем, сарна замедлила шаг.

Вот он, большой и светлый зал. Трепеща, испуганно поводя ушами, сарна переступила каменный порог и замерла, потому что уши ее говорили о том, что бояться нечего, но посреди зала…

Посреди зала стоял тот, черный, с хлыстом в опущенной руке.

Ее страх был подобен смертельной усталости. Сильнее застучало сердце – но колени подогнулись, укладывая мохнатое тело на подстилку из камня. Зал, сталактиты, фигура с хлыстом – все подернулось дымкой, качнулось, поплыло.

Тот, что стоял с хлыстом, шагнул вперед.

Она покорно ждала. Его присутствие убило в ней волю к жизни. Напрочь. Досуха.

Она покорно ждала, но тот, что шел с хлыстом, вдруг обернулся.

И, будто повторяя давний сон, из темноты выступил другой – тоже с хлыстом. В ниспадающем до пят черном одеянии.

Сарна знала, что будет дальше. Когда два существа с хлыстами становятся друг против друга…

Когда хлысты танцуют свой танец, и, соприкасаясь, разбрасывают тучи бело-голубых трескучих искр…

Когда…

Два егеря стояли друг перед другом.

Тот, что шел убивать Павлу, поднял хлыст.

Тот, что желал ему помешать, шагнул вперед, и сарна услышала звук, ничего ей не сказавший – звук человеческой речи…

Этот, который появился вторым, хотел драки. Хлыст его взвился в воздух, перерезал ветер сразу в нескольких местах и снова взвился, целя в шею соперника.

Но соперник не желал поединка.

Соперник поднял руку, и из руки его вылетела молния. Почти беззвучно, с глухим одиноким хлопком.

Молния не долетела того, что играл с хлыстом. Но что-то, невидимое сарне, долетело; через мгновение хлыст уже лежал, бессильный, на камнях.

Тот, который минуту назад стоял между сарной и ее смертью – теперь удивленно глядел на соперника, прижимая руки к груди.

А потом лег рядом со своим хлыстом. Осторожно лег, словно боясь пораниться.

…Ужас ее был сильнее покорности.

Будто прорвав липкую пелену, она неслась переходами, и звук копыт, отражаясь от стен, показывал ей, где выход.

Черные короткие фитильки тонули в лужицах остывшего парафина. Свечи сгорели, не оставив даже пней. Вся комната залита была цветным воском.

Она еще чувствовала запах Пещеры. Она еще слышала затихающий дробный топот копыт.

Никогда в жизни, даже уйдя от клыков саага…

Никогда в жизни она не помнила о событиях в Пещере так ярко и явственно.

Как будто это случилось не с сарной. Будто это действительно случилось с ней, Павлой Нимробец… Ассистенткой… Нет, третьим режиссером на телевидении…

И потому она лежала, привыкая к своему человеческому, распростертому под простынями телу.

И затылком чувствовала его руку. Смуглую, слишком темную среди белых простыней, обнимающую ее руку.

Нет, сказала она себе. Это был сон, всего лишь дурацкий сон… Просто сон о Пещере.

Смуглая рука была холодной.

– Тритан, – позвала Павла так громко, как только могла. – Тритан!..

Смуглая рука была твердой. У Павлы ныл затылок.

– Тритан, – она упрямо не хотела поворачивать голову. – Тритан!!

Обнимающая ее рука бессильно соскользнула в ворох белых, мятых, пахнущих воском простыней.

Он мог бы позвонить заведующему труппой, с тем чтобы тот сам, официально, довел до ведома коллектива решение комиссии по нравственности… Кстати, а где документальное подтверждение? Где бумага с гербами, в которой «Первая ночь» объявляется закрытой для публичного представления?

Впрочем, все равно. Раман прекрасно знал, что по первому же его требованию ему предъявят и бумагу…

Он вполне мог бы переложить этот груз на заведующего труппой… да на кого угодно. Тем более, что до половины шестого утра казалось, что выбора у него так и так не будет – старая развалина, сраженная сердечным приступом, он не сможет встать с постели…

А в полшестого он додумался единой пригоршней принять все лекарства, оставленные врачицами из «Скорой».