Юрий Гаврюченков - Работорговцы

— Сколько на твоих? — хрипло спросил он.

Жёлудь оттянул рукав. Крупные часы Даздрапермы Бандуриной не выглядели женскими.

— Два сорок пять.

Ход был верен.

— Что деется?

— Зелье сварили. Лелюд убежал.

— Что?!

Щавель резко сел. Спустил ноги. Мигом намотал портянки, обулся и вот, уже на ногах.

— Почему не разбудили? — холодно спросил он.

— Чего будить? — рассудительно сказал Жёлудь. — Есть кому искать. Не нашли, выслали погоню во все концы, но он где-то затихарился, предатель.

Старый лучник ворвался в комнату пленников. Нумер был пуст. Даже рогожа Тибурона остыла без своего хозяина и блохи на ней не скакали. Щавель сбежал по лестнице. Трапезная была полна. Личный состав приступал к приёму пищи. Литвин поднялся, когда командир подошёл к его столу.

— Докладывай, — Щавель отвёл сотника к окну, подальше от ушей подчинённых.

История была проста, как любой пролёт по службе. Фишку в нумере не выставили, потому что рассчитывали на Альберта и Тибурона, а те преспокойно отправились на двор, в свою очередь, посчитали невозможным побег средь бела дня на глазах семи десятков воинов. В результате, сталкер исчез. Раненый, битый, Лелюд сумел ускользнуть, отведя глаза, как умел только он один, и поиски результата не дали.

— Только жрать горазды, — от ледяного голоса командира у Литвина мороз пробежал от загривка до самого очка и чуть не выпал в портки в виде доброго комка страха.

— Не по дорогам же ему шляться, — Лузга подвалил, сунул руки в карманы, зыркнул на старого лучника исподлобья. — Отсиживается в какой-нибудь поганой норе. Его там с собаками не отыщешь. Забей, старый, на черта он тебе сдался? Он него хлопоты одни, а толку шишь.

— В другой раз будем подколенные жилы резать, — постановил Щавель и приказал Литвину: — Построишь бойцов во дворе.

Лузга увёл командира за стол, где уже исходила духмяным паром глубокая миска.

— Щи — хоть жопу полощи, — оценил Лузга с первой ложки. — Обедать будешь, старый? Пожри напоследок.

— Типун тебе на язык, — равнодушно ответил Щавель и распорядился подать.

Ели молча. Кинув ложку в пустую миску, Щавель в упор посмотрел на сидящего напротив Литвина.

— Возьму треть. Ночью по Москве две десятки смогут пройти скрытно. Если мы не вернёмся, оставшихся бойцов тебе хватит, чтобы выполнить боевую задачу, — он повернулся к Лузге. — Ты пойдёшь с обозом. За Арзамасом Литвин выделит тебе пару человек посмекалистее. Отправишься с ними в Белорецк и сделаешь, как князь приказал.

— Князь тебе приказал.

— Ты меня не хорони допреж смерти. Вернусь — выполню приказ. Сейчас должен сделать это.

— Мало что ли, кто может две десятки в бой сводить?

— Со мной шансов больше, — разъяснил Щавель, словно Литвина тут и не было. — Хороший командир — залог успеха. Он не только грамотно руководит, но и вдохновляет своим присутствием ратников, так что они идут в бой и побеждают.

Личный состав был построен во дворе. Чаяли с нетерпением, знали, будет дело. От Литвина не укрылось, с каким вдохновением ждут старого командира, верят ему. Кровожадный язычник, скормивший новгородцам плоть человекоподобного существа, стал как отец родной. Щавель противопоставил себя Отцу Небесному и победил. Сотник ощутил болезненный укол. Это была ревность.

Щавель прошёлся вдоль строя. Заглянул в глаза каждому. Вышел на середину.

— Скрывать не буду, вернутся не все, — объявил он. — Мне нужно двадцать человек. Хочу, чтобы пошли по своей воле. Кто со мной, шаг вперёд.

Дружно, едва ли не в ногу, шагнула первая шеренга, за ней вторая.

Мкад преодолели ночью. Под прикрытием темноты Щавель с Жёлудем выдвинулись на рубеж прицельной стрельбы, оставив отряд вне видимости поста, в две стрелы сняли часовых, просигналили. Жёлудь первым взобрался на стену, добрал добычу, слизал с клинка кровь, примотал к колу и сбросил верёвку с узлами. Двадцать ратников просочились в Москву как вода в трещину.

Их никто не услышал. Стража была предназначена для отпугивания быдла, чтобы оно не проникло в Москву беспошлинно. Для того и была воздвигнута китайскими гастарбайтерами в незапамятные времена Великая стена Мкада. За стеной простирались выпасные луга, деревенька при телячьей ферме спала глубоким сном. Диверсионный отряд двинулся быстрым шагом по Коровинскому шоссе, торопясь затемно добраться до лаза в клоаку. Тибурон утверждал, что отсюда до него семнадцать вёрст. Можно было пройти за три часа. Отрабатывая свободу, колдун старался на совесть и грамотно спланировал операцию.

— Ты обещал дать мне волю, — напомнил он Щавелю. — Я исполнил свою часть договора.

— Я не верю в предварительные договорённости, я верю в окончательный результат, — сказал Щавель. — Вернёмся, освобожу, — он повернулся к Лузге, стоящему подле: — А не вернёмся или вернутся без меня и без результата, перережь ему горло.

— Добро! — оскалился Лузга.

— Ты ничего не хочешь нам сказать, добавить что-нибудь, дополнить карту? — спросил Щавель. — Может, детали какие-нибудь забыл?

— Я не враг себе. Добавить нечего, — сверкнул глазами колдун.

Тибурон не соврал. Бескудниковский район славился на Москве пустынностью. Отряд шёл уже час, а по обочинам тянулись поля, да покосы. Только за речкой Лихоборкой начались убогие выселки. Редкие окошки тускло светились огоньком лучины. Что творили убогие селяне во внеурочный час, колдовали, маялись ли тоской или грызла, жгла и мучила их горечь неминучая за бесцельно прожитые годы? В любом случае, ложиться с курами и вставать с петухами, чтобы и завтра служить ударным трудом Ордену Ленина, там не торопились, а, может быть, не хотели никогда.

Ночь была тёплой и сырой. Едва начавшая убывать луна просвечивала через облачную кисею. Щавель хотел, чтобы они вовсе затянули небо и пролились дождём. Чтобы ни одна собака носа не высунула, когда отряд будет шастать по улицам.

Москва появилась внезапно, как предупреждал Тибурон. Дорога, зажатая слева кущами сада Ран с капищем бога войны Марса и его оруженосца Энгельса, а справа — привольно раскинувшейся дубравой рощи Легиона Младых, в которой обучали боевому ремеслу и хоронили павших юных ленинцев, вынырнула из обережной чащобы на простор Новой Слободы. Сразу потянулись дворы и заборы. Ближе к лесу стояли приземистые избы-многосемейки, за ними покосившиеся коробки бараков и справные полукаменные дома, где прямо над мастерской проживал промышленный собственник со своими мастеровыми, а дальше застройка всё уплотнялась и уплотнялась. Новослободская дорога, по счастью, оставалась грунтовой, и это гасило топот сорока четырёх сапог, но отражавшийся от стен шум движения всё ж усиливался, не расточаясь, как в чистом поле. Запахло городом: дымом, лошадьми, навозом, гнильём, дрянной едой на горелом жиру, железом, прокисшим от пота тряпьём и ещё чем-то непередаваемо гадким, по чему Жёлудь с закрытыми глазами мог определить место многовековых скоплений страстей человеческих.