Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Акадэмия же ж.

Не попустят.

…а все ж крепко черемухою пахнеть…

— Ты… — Игнат выступил из-за кустов. — Это ты… ты виновата!

— Чегой?

От же ж… в чем это я виноватая? Я растерялася. А заодно уж озлилася на себя. Сколько можне! Пошла до садочку. Задумалася. Оглохла и ослепла. Небось, пожелай какой тать жизни лишить, и пискнуть не поспела бы. И нечего на Акадэмию надежу иметь.

Вона, бабку с нежитию во внутрях Акадэмия пустила.

…хотя так и не поняли, кто именно.

Стоит Игнат.

Белый. Страшенный. Глаза выпучены, волосья дыбом стоят. И глаз дергается.

— Доброго дня, — говорю я, а сама думаю, что ж на него нашло-то? И как на зло, час ранний, в садочку пустенько. Туточки и в иные дни не многолюдственно. Садочек-то особый.

Заговоренный.

С деревами предивными, с травами редкими. Вона, в первом семестре вовсе запертый был, чтоб всякие студиозусы, понимания лишенные, зазря не шастали, травы оные не топтали.

— Здоров ли ты, боярин? — говорю, а сама перстенечек, Еською подаренный, щупаю.

Всего-то надобно, что повернуть на мизинчике.

Тут-то Еська и услышит, что я зову.

А надо ли?

Игнат свой же ж. Пусть и злится. Кулаки сжимает.

Того и гляди — кинется… с чего б? Не скажу, что мы с ним ладили, но и ворогами смертными не были. Он наособицу держался, сам с собою… а тут вот…

— Ты, — просипел. — Виновата… из-за тебя матушка… из-за…

…и отступил.

Попятился.

— Надо было просто… просто и без затей… игры эти… а она обещала, что… она обещала… а теперь матушка… матушка теперь…

Он отступал по дороженьке, но взгляда с меня не спускал. А я так и стояла столб столбом, дышать и то боялася, чтоб не спугнуть боярина.

Блажит.

Знать, приключилася с Ксенией Микитичной беда какая. А он с горя и повредился умом. Мелет, сам не ведает, чего. После, как отойдет, жалеть станет С людями они завсегда так, когда горе разум мутит.

— Присядь, — говорю.

А он лишь головой тряхнул.

— Ты и твой… ублюдок… он маму… он… клялся… отомстить клялся… — Игнат рванул ворот алого кафтана, и золоченые пуговицы дождем посыпались на дорожку. — Он это! Я знаю!

— Игнатушка…

— Заткнись! Ты его покрываешь… все его покрывают… а он убийца! Я видел! Я знаю…

И взгляд его шальной зацепил меня.

…огонь.

…гудит пламя, пляшет. Не страшно, не понятно только, отчего все суетятся. Матушка вот во двор выскочила. И Игната сама на рученьки подхватила, накинула на голову шаль, стоит и приговаривает:

— Не бойся, малыш, не бойся…

А он и не боится.

Он же воин.

Как отец. Отец умер, конечно, но и пускай, о нем Игнат нисколечки не жалеет. Редко тот появлялся, а когда объявлялся в матушкином тереме, на Игната и не глядел. Если ж случалось встать пред отцовским взглядом, то с Игнатом странное приключалося.

Робел.

И колени слабели.

И икота нападала, а то и похуже. Батюшка вопросу задает, а Игнат ответить не способен, будто холодная рука горло стискивает. Стоит он, молчит, краснеет. Если и выдавит словечко какое, то запинаясь. Батюшке, конечно, сие не по нраву.

Хмурится.

И матушке выговаривает, мол, что за сын у него растет, слаб и робок, будто девица. А Игнат не девица. Его сглазили просто. Сам слышал, как о том ключица матушке сказывала.

…есть у батюшки другой сын.

Всем-то он хорош. Силен и ловок. Умен. Ладен. И потому хочет батюшка ему свободу дать, а после вовсе признать наследником. Пока матушка жива, тому не бывать, не попустит ни она позору этакого, ни вся родня ее… вот только девке азарской то не по нраву. Она и наложила на Игната чары.

Какие?

А кто их, азар, ведает.

Может, волосья у девки дворовой прикупила. Иль ногтя остриженного раздобыла, чтоб, слово тайное сказавши, сжечь после. Или еще какой способ. Главное, что неспроста Игнат пред батюшкой робеет.

Его матушка спасала.

Привозили на подворье сведуших старух. И магика, специалиста по проклятиям… магик руками над Игнатом поводил и сказал, что никаких проклятий на нем нет.

А старухи вот отшептывали.

Одна и плевала на темечко, а морщинистою ладонью слюну растирала. Девок сенных всех обрили, чтоб на волосах дурного взгляду не принесли… ох и плакали ж они! А матушка озлилась. В покоях Игнатовых чеснок повесили.

И травы особые, которые воняли куда сильней чеснока.

Жгли свечи черные.

Было чадно, душно и страшно… особливо, когда одна старуха велела кровь петушиную пить… Игнат не хотел, но матушка заставила:

— Ради меня, — сказала. И заплакала. А матушкины слезы Игнату поперек сердца были. Вот и пересилил себя.

Только рвало после.

Старуха сказала, что это проклятье азарское выходит.

На смерть прокляла, потаскуха!

…нет, не тогда Игнат испугался.

…не тогда поверил.

…позже, когда ревело пламя. И ржали лошади. Суетились люди на подворье, силясь с огнем сладить. И плескали водой из деревянных бочек. Потом-то уже пришел магик. И вновь-то руками развел. Хлопнул.

И пламя улеглося.

Только угли еще долго искрою брызгали.

Тот же магик матушке сказал тихо:

— Вам повезло, что дом от огня заговорен был… если бы вспыхнули…

А Игнат увидел человека, точней то, что от человека осталось. Матушка самолично Игната подвела к волокуше.

— Посмотри, — сказала она, откинув грязную простынь. — Это некогда было человеком.

Оно на человека вовсе не походило.

Обсмаленное нечто.

Вонючее.

Уродливое.

Раззявленный рот, спекшееся лицо. Игнат хотел бы взгляд отвести, да не сумел. Смотрел… на зубы… на руку скрюченную…

— Это был твой наставник, — тихо сказала матушка и стиснула Игнатово плечо. А его замутило. Чтоб иной какой человек… незнакомый… чужой вовсе. Чужих не жаль. Наставник же… он был суров. И улыбался редко, а хвалил и того реже, но с ним — странное дело — Игнату было легко.

Он, пожалуй, хотел бы стать таким, как наставник… а теперь вот.

— Это сделал твой брат, — матушка позволила отвернуться.

Брата Игнат видел всего-то пару раз. Первый — батюшка привел. Все ему думалось, что будет меж сынами лад, только азарин на Игната глядел свысока, будто бы не он, а Игнат рабыничем был. И держался вольно.

Нагло, как матушка сказала.

Сам-то высок и строен. Темен. Черноглаз. Кафтан из зеленого бархату. Сапоги беленькие, с заломами. На боку — сабля самоцветами переливается… и Игнат подле брата сам себе казался худым, немощным. Небось, азарин-то не болеет, холодное воды хлебанувши.

И от сквозняков его не берегут.

Да и…

— …а ты не перечь! — батюшкин голос слышен был во всем тереме. — Как скажу, так и будет. Станешь перечить, то и в монастырь сошлю. Хватит, уже парню голову задурила…