Ольга Онойко - Дети немилости

– Спасибо, – сказала Данирут-маленькая. – Красивый у тебя голос, госпожа Цинелия.

Неле смутилась и ничего не ответила.

– В Аллендоре у людей голоса грубые, – продолжала рескидди, – а у тебя голос тонкий и певучий.

– Я в Аньяре жила, – привычно солгала Неле и отвела взгляд, хотя Данирут не могла ничего видеть из-под повязки. – А родом я из Уруви. Родной мой язык не аллендорский.

– Сколько же ты языков знаешь?

Неле призадумалась. Ей никогда не приходило в голову считать.

– Риеска, аллендорский... урувия, дзерасский, орский... кэтуский, чаарай, имарский... и с таянцами объяснюсь, – не выдержала она напоследок.

– Ого, – тихо, с непонятным Неле восторгом сказала Данирут. – Ого! Вот это да.

Горянка совсем засмущалась.

– Доброй ночи, – сказала она, – совсем уже поздно, госпожа Данирут. В сон меня клонит.

Это тоже была неправда: Юцинеле долго еще лежала, прислушиваясь к беспричинно колотящемуся сердцу. Странное чувство овладевало ею. Столько случилось за последние дни, за последние месяцы; все течение жизни ее переменилось, как меняется течение горной реки, стоит ей устремиться через равнину. Это случилось не тогда, когда Арияс отправил ее в Аллендор из Верхнего Таяна, а много позже, осознание же пришло совсем недавно, хотя Неле и не могла разобраться, когда именно – может быть, с появлением Мори, может быть, только сейчас, над книгой строгой рескидди Нирайят.

Неле уснула, глядя на лик нарисованной Арсет, и во сне лик ожил: неизъяснимо прекрасная женщина стояла посреди неба, из чаши рук ее и с темных ее волос бежали ручьи. Сладкая влага поила пустыню, поднималась туманом и облаками, засыпала в ледяных шапках гор. Вставали зеленые леса, расцветали сады, рыбы играли в морях и озерах, звери приходили на водопой. Земля была полна жизни и песни.

Но почернело небо и стало огромной пастью.

Тогда Арсет превратилась в звезду, чьи лучи были крепче стали. И тысячи звезд вспыхнули с нею рядом, сливаясь в звездный доспех; и пасть не могла сомкнуться...

...Во сне у Неле слезы наворачивались на глаза: очень страшно было, и жалко было Арсет. Девушка не слышала шагов, да и редкое чуткое ухо услыхало бы их – мягкие поступи Младшей Дочери Акрит и Младшей Сестры Эмеллат, целительниц, привыкших к ночным обходам. Священницы переговаривались тихим шепотом. Теплое свечение ночника скользнуло по их фигурам туманным пятном; тени и свет играли в складках белых накидок, светлые глаза рескидди отражали и излучали сияние.

– Что с ее святейшеством? – спросила Эмеллат, главный врач госпиталя.

– Возвращается, – отвечала Акрит. – Пульс и дыхание почти пришли к обыкновению. Похоже, она уже слышит звуки.

– Вовремя, – сказала Эмеллат еще тише, чем прежде.

– Что думаешь ты, Младшая Сестра? – помолчав, спросила старуха.

В эту минуту сон Юцинеле перестал быть страшным. Ушли ужасные пространства земли и неба, скрылось видение звезды и пасти, и остался лишь покой, тихий сон среди белых занавесей в храмовом госпитале – в Рескидде, обители бессмертных легенд, самом древнем и великом из городов; и только Арсет по-прежнему была живой, а не нарисованной на стене. Она стояла рядом и смотрела на Неле. Глаза у нее были светло-сиреневые.

– Припоминаю святые строки. – Печально улыбнувшись, Эмеллат склонила среброволосую голову. – Много ли толку сейчас от иных мыслей? Подождем Младшую Мать, потом решать будем.

Акрит согласно кивнула, и обе удалились, никого не потревожив. Напоследок Младшая Дочь кинула назад единственный взгляд, удостоверяясь, что подопечные ее спят тихо и никого не мучает боль. В приотворенное окно входил ветерок и покачивал занавеси; среди смутной полутьмы-полусвета реяли сновидения...

Юцинеле знать не знала, как это – «учить язык». Она могла разок переспросить, услыхав незнакомое слово, но грамматические конструкции (о существовании которых горянка и не догадывалась) укладывались в ее памяти так легко, что она даже не замечала этого. В горах только женщины, запертые в домах, говорили на единственном диалекте, а всякий мужчина знал три-четыре, так что Неле, воин, не видела в своем языковом даре ничего, достойного удивления.

Иное дело Данирут. Маленькая рескидди ахала и восхищалась, вгоняя Неле в краску.

– А я вот, – жаловалась Дани, – учу-учу, восемь лет учу, и все как корова на колеснице.

– Да зачем тебе языки? – смеялась Неле. – Что за язык тебе нужен? По всему свету говорят на риеске.

– А я хочу поехать в Уарру.

– И в Уарре говорят... – отвечала Неле, замирая от внезапного и странного волнения.

– Я хочу поехать на Восточные острова, в самую дальнюю Уарру, – горячо говорила Дани. – Там не говорят на риеске. Там у людей глаза вчетверо больше, чем у нас с тобой, там до сих пор живут демоны, золотые демоны Легендариума. В Рескидде одни сказки остались, а там – живут!

И Неле отводила глаза, и кусала губы, и не знала, воскрешать ли в душе давний ужас или вместе с Данирут представлять удивительные картины. «Может быть, есть какая-то другая Уарра, – думала она. – В одной танки и мертвецы, в другой добрые люди и чудеса».

В иное время они с Данирут не сошлись бы. Спокойная, прохладная по натуре Юцинеле тяготилась обществом нетерпеливой и шумной южанки. Острый ум четырнадцатилетней Данирут был развит превосходным образованием – невежество и суеверность Неле, поначалу забавлявшие рескидди, скоро стали ее сердить. Временная слепота заперла Данирут в больничной палате, и горянка стала для нее пусть не подругой, но милым сердцу развлечением. Дани многое знала, все, что знала, охотно рассказывала, а Неле жадно слушала, впитывая южную науку.

Объединяла их любовь к книгам – впрочем, разной природы. Юная рескидди жить не могла без чтения: она была точно озерцо, питаемое ручьем, пила книги как воду, и если чужие, искусно высказанные мысли переставали наполнять ее, Дани становилось плохо. Неле же нечасто прежде доводилось читать; все написанное, а тем паче напечатанное она принимала за чистую правду и поражалась огромности мира. Обнаружив это, Дани забилась в судорогах от смеха, разорила постель, катаясь по ней, и потеряла подушку. Неле потом обиженно ворчала на нее, перестилая простыни. Но Данирут охотно помогала ей с незнакомыми словами риески, а горянка взамен читала ей вслух.

Когда с глаз Дани сняли повязку, Неле даже опечалилась немного: непривычной была мысль, что можно читать просто для себя. Да и не знала Неле, какую книгу спросить. Их, оказывается, были тысячи, и все разные.

– У-у-у, – мрачно сказала Данирут, с усилием моргая; глаза у нее были синие, как небо. – Читать-то мне все равно много нельзя сейчас. Тьфу ты, расстройство одно. Неле, а Неле? Давай залезем на крышу!