Ольга Громыко - Цветок камалейника

У Брента зазвенело в ушах, отрезая его от дальнейшего разговора, да и от мира вообще. Остался только он — и лихорадочно скачущие в голове мысли.

Бродяги и йер двигались в противоположные стороны.

До чего же все-таки полезная вещь — клятва. Дал ее — и навеки избавился от мук выбора, точно зная, как тебе надлежит поступать.

Вот судьба все за него и решила.

Если он отправится спасать — ха-ха! как он себе это представляет?! — непрошеных спутников, то почти наверняка упустит Привратницу, и второго шанса догнать ее не представится.

Как и времени. Сколько ему еще осталось — день, час? Или счет уже пошел на секунды?!

Брент залпом допил скваш, словно испугавшись не успеть. Уставился на кружку. Глиняная, щербатая, с надколотой ручкой, которую один придурок шутки ради спер из едальни, второй невесть зачем тащил в котомке даже через Границу, а третья старательно оттерла песком у ручья, обнаружив под налетом вековой грязи грубо выжженный рисунок: две чокающиеся кружками же руки.

«Шип» Лозы не может размениваться на подобную ерунду.

Умный человек не станет так глупо подставляться под удар.

Не вошедший в полную силу жрец все равно не сумеет одолеть Приближенного.

Седой мужчина по имени Брент с ненавистью швырнул кружку в стену и поднялся, оставив недоумевающего хозяина подметать с пола осколки глины, обетов и благоразумия.

В лес скорняка загнала естественная нужда — жена. Хворост у нее, видите ли, кончился, утром печь нечем будет растопить! В лес так в лес, философски подумал мужик, вместе с веревкой пряча за пазуху закупоренную бутылку. На свежем воздухе оно даже лучше идет.

Да только до воздуха встретился скорняку на улице старинный приятель, на ярмарку приехавший; ну как тут не выпить по маленькой? Хворост-то никуда не убежит…

В итоге убежало солнышко. Да и вообще дело успело перевалить за верхолуние… но без хвороста ведь в дом не пустит, гадюка!

Выпитое придало мужику решимости. Э-э-эх, ночь ясная, светлая, лес знакомый, никаких тварей там не водится, рядом костры горят. Да и собаку можно с собой свистнуть: фьють, Рыжик! А жене соврать, что далеко зашел, ну и заплутал чуток… или от стада кабанов на дереве битый час прятался, во!

Без остановки миновав подчищенную до последней веточки опушку, скорняк нырнул в овражек и вскарабкался по другому склону, цепляясь за корни. Там у него уже давно было присмотрено местечко, где и бурелома полно, и удобный пенек найдется.

Мужик растолкал локтями необычайно разросшуюся крапиву и остановился в нерешительности. Под разрывом крон купался в потоке лунного света огромный выворотень, запеленатый в темно-синюю лозу. Ветерок пускал волны по ковру остроконечных листьев, прихотливо шевелил лепестки многочисленных цветов, каждый по отдельности. Эк дикоцветье чудит…

А чего, красиво, решил скорняк, расстелил на земле сложенную вдвое веревку и нагнулся за первой веткой.

Вскоре вязанка была готова. Теперь можно и вознаградить себя за труды. Мужик откупорил бутылку, поболтал оставшимся на донышке. Сделал маленький глоток, растягивая удовольствие, и размяк. Хорошо-то как! Кузнечики трещат, цветочки пахнут… аж самому игривые мысли в голову лезут. Нарвать, что ль, жене этой дряни? Пусть порадуется. Хоть и дура дурой, зато своя, родная, сам выбирал…

Скорняк приподнялся, упиваясь своей добротой… и тут словно громовой раскат прокатился над поляной, беззвучный, но ощутимый всем телом.

Рыжик вскочил и насторожил уши. Одобрительно тявкнул, потом протяжно завыл.

Цветы вздрогнули — и, сухо трепеща лепестками, наперебой взвились вверх, на мгновение заслонив звездное небо.

«Скорее, скорее, скорее…» — теребил глубинный зов.

Надо спешить.

Они вот-вот раскроются.

Осталось совсем немного.

Всего одна инициация.

Мужик медленно, не отрывая глаз от опустевшего корча, закупорил бутылку.

Перебьется жена как-нибудь.

Гроза собралась уже перед самым рассветом. Небо долго ворчало и противилось наползающим тучам (ну и где они были, когда путники торчали у Границы?!), но потом все-таки позволило себя укутать.

Какое-то время древесные ветви держали оборону, и до идущих по лесной тропе людей доносились лишь шелест капель да запах мокрой листвы. Затем ливень бросил на прорыв отборные войска, и Архайну на макушку закапало.

Йер выругался и поднял капюшон. Обзор сузился, в лицо продолжали лететь брызги.

Вместо Лесья впереди показалась река. Дальняя половина моста терялась за пеленой дождя, а что находилось на том берегу, вообще было не разобрать. Подойдя поближе, неурочные ходоки обнаружили, что погода тут ни при чем: части моста, причем большей, попросту не существовало. Возле берега покачивались на волнах обломки досок и большое тележное колесо.

Выманив противника на открытое место, тучи начали обстреливать его с удвоенной силой. Промокла даже плотная мантия йера, причем быстрее, чем он взялся за хлыст, дабы «укрепить ее в вере».

— Глядите, господин йер, там жилье! — перегнувшись через перила, ткнул пальцем Хруск. С дороги одинокий дом было не разглядеть: он стоял на самом берегу, в выемке леса.

— Пошли, — коротко велел Архайн. Разогнать такую грозу не под силу даже Приближенному, а у приречного жителя наверняка есть лодка.

Вид у дома был забавный — как будто хозяин начал строить его с крыши, а когда занялся срубом, спохватился, что у него остались только короткие, в половину крыши, бревна. Но переделывать ее поленился, так и водрузил на дом, подперев выпирающий кусок четырьмя столбами. Из чердачного окошка торчали махры сена.

При виде йера, обережи и связанных, шатающихся от усталости пленников, хозяин мигом не только лишился сна на эту ночь, но и испортил его кошмарами на ближайший семерик.

«Дорогие гости», не спросив разрешения, вломились в дом, вытолкали жену и бабку хозяина ночевать в камору, а самого «вежливо» расспросили, вогнав в пот, дрожь и почесун.

Лесье оказалось совсем рядышком, за рекой, но мост через нее, как на грех, позавчера рухнул, не выдержав двух груженных камнями возов разом. Лодка у хозяина была, трехместная, но в такую погоду, такую рань… впрочем, если господин йер прикажет…

Архайн приказал сменить белье на постели и принести горячего вина, а также пустую кадушку. Хруск сорвал разгораживающую комнату занавесь и устроился на бабкином топчане, а остальные раскатали походные одеяла по скрипучим половицам. Пленников загнали в закуток возле печи, связали им еще и ноги, зато вынули кляпы и дали напиться, пообещав отрезать по куску языка за каждое ругательство. «Вэселый пэсня» и «дрэвный лэгэнда» обережники тоже слушать почему-то не пожелали.