Клыки Доброй Матери - Олли Бонс

Поно не знал и думать о том не хотел.

Он развёл белую краску и раскрасил Фаруху лицо, как тот и просил. Навёл круги вокруг глаз, нарисовал злые брови. Подумав, прибавил усы и бороду.

— Ты смеёшься? — с подозрением спросил тот. — Что ты там рисуешь?

— Узоры, — сказал Поно, закусывая губу.

— К чему мне узор вокруг рта? Ты точно не смеёшься?

— Я стараюсь! Не мешай. Ты ведь хочешь, чтобы было красиво?

Светлоликий притих. Потом он погляделся в воду, но вода была неспокойна и мутна, и он ничего не понял.

Пройдя берегом озера, двое вышли к пастбищу. Поно вконец запыхался: пакари вертелся на руках, не сидел спокойно, а когда его отпускали, не шёл.

— Нёс бы сам! — с досадой сказал Поно, удерживая зверя на плече и морщась, когда тот тянулся к лицу. Уже и плечи исцарапаны, и руки…

— Я понесу потом, — отмахнулся Фарух. — Дальше, там, где смогут увидеть, нести зверя придётся мне одному, а пока ты его неси.

Поно взглянул, как он вскидывает нарисованные белые брови и каким глупым кажется его высокомерное лицо, и немного развеселился.

Они нашли пастуха. Тот стоял, прислонясь к кривому дереву с жидкой и тусклой, будто запылённой листвой, сам узловатый, тёмный и грязный. Неровно срезанные волосы обрамляли лицо с запавшими щеками, бедная одежда едва прикрывала тело. Обернувшись на звук шагов, пастух оглядел Фаруха и растянул было рот в улыбке, обнажив щербатые зубы, но тут же заметил пакари и встревожился. Так и застыл с приоткрытым ртом.

— Здесь был музыкант, — сказал Поно. — С девушкой, которую он называл сестрой. Музыкант оставил быка, чёрного, не похожего на других…

Сказал и огляделся. Много быков, но чёрного не видно.

— Может, и проходил такой, а может, и нет, — сказал пастух осторожно.

— У девушки были глаза, как у меня, — сказал Поно, — и с ними был зверь, вот этот.

Он сунул пакари в руки наместнику, вспомнив, что тот выдаёт себя за музыканта. Пакари взвизгнул, затрепыхался и завертел хвостом. Фарух поморщился, отстраняя зверя от себя.

— Музыкант оставил быка, — повторил Поно. — Мы хотим его забрать, он позволил.

Пастух поёжился и так и застыл, подняв плечи, одно выше другого.

— Как смеешь ты молчать, когда тебя спрашивают? — разгневался Фарух. — Дай нам быка!

— Так… нет его.

— Как это — нет? Если не уследил, ответишь головой!

— Вы-то кто такие, чтобы мне грозить? — спросил пастух. — Кто оставил быка, тот его и забрал. Мне нечего больше сказать. Ступайте себе!

— Ты лжёшь! — воскликнул Поно. — Кто оставил, тот забрать не мог. Его, может, и в живых-то нет!

— Молчи, молчи! — вскричал пастух и потёр землю пяткой, как делают, когда хотят растоптать дурные слова и мысли, чтобы не сбылись.

— Куда ты дел быка? А ну, сознавайся!

— Нечего мне сказать, нечего! Идите прочь!

Пастух отступил на шаг, бросив испуганный взгляд в сторону. Казалось, если бы не стадо, он бы сбежал. Поно растерялся: не драться же с ним! А быка, видно было, они не получат.

Но вперёд вышел Фарух.

— Значит, так ты говоришь с наместником! — сказал он, раздувая ноздри. — Глядишь дерзко и отвечаешь без почтения. Не думай, что тебе это спустят.

— С каким ещё наместником? — опешил пастух. — Он ведь уехал — во всей Фаникии не сыскать того, кто бы о том не знал. Да стал бы наместник ходить здесь в таком виде! И он, говорят, отравлен, на ногах не стоит.

— А всё-таки приглядись, — зашипел Фарух, подступая, и пакари в его руках тоже зашипел и оскалился. — Ты Дани, и ты приходил к Дому Песка и Золота трижды. Первое — тебя обвинили в том, что бык охромел. Тогда я узнал быка: он был мой, один из тех, которых водят в храм на праздники. Я подарил его одному из советников как раз потому, что бык повредил колено и стал плох. Советник продал его, и бык сменил трёх хозяев, прежде чем попал к человеку, который решил тебя обвинить. Тогда ты клялся, что будешь вечно мне благодарен, Дани. Второе…

Пастух отступил на шаг, глядя с недоверием и удивлением.

— Второе, ты уснул, и быки ушли в поля. Это тяжкий проступок, но тебя наказали не сильно, чтобы ты мог выплачивать долг. Ты ещё благодарил меня за милость.

— Да как же! — воскликнул пастух. — Так избили, что и не встать, вот уж милость!.. Да кто ты такой? Быть не может, чтобы наместник!

— А ты погляди лучше, — сказал Фарух, вскинув голову.

Пастух вгляделся в его лицо, перевёл взгляд на руки, не знавшие труда, затем на ноги. Охнув, упал на колени и распростёрся на земле.

— Не гневайся, о Светлоликий! — взмолился он. — Разве же я мог знать, разве мог поверить? В твоём дворе и глаз нельзя поднять. Я знаю, какова там земля, и помню лавку, на которой лежал, когда меня били палками — а твоего лица не запомнил… Не гневайся!

Фарух глядел свысока, сощурясь, и губы его чуть подрагивали в торжествующей улыбке. Он, казалось, забыл, что стоит не на белых ступенях Дома Песка и Золота, а на жидком ковре иссушенных зноем трав, и перед ним клонят головы только быки да бедный юноша, приставленный следить за ними.

— Встань! — обратился Поно к пастуху, но тот не посмел двинуться.

— Говори, где бык, — велел наместник. — Кому ты его отдал?

— Вчера, когда день близился к вечеру, музыкант явился сюда, — забормотал пастух. — Я слышал от людей, его бросили в колодец — должно быть, ты его отпустил, о мудрейший из мудрых?..

— Я спросил тебя и жду ответа, а ты смеешь задавать вопросы?

— Позволь ему встать! — вмешался Поно. — Ты не позволяешь людям глядеть на твоё лицо, а потом дивишься, что тебя не узнают. Пусть он встанет. Может, ты привык толковать с чужими спинами, а я не привык!

Фарух замолчал, только сощурился сильнее и раздул ноздри. Помолчав, кивнул:

— Встань, Дани, и отвечай: что было вечером?

Пастух, дрожа, поднялся. Он отводил взгляд и всё подгибал колени, будто собирался вновь упасть, и был так несчастен, что Поно пожалел о своей просьбе.

— Музыкант явился, — повторил пастух. — От озера полз туман, я и не видел, откуда он… Вот будто никого, я только на миг отвернулся — мой пёс завыл, и он… Белый, весь белый, как туман, а на груди след от ножа, вот тут, против сердца, и одежды в крови. И глядит так печально, что у меня слёзы на глаза навернулись, а потом стало мне страшно,