Елена Павлова - Золотой Лис

И никто не понял, как перед крыльцом мальчишка в рубахе белой появился. Постоял — и шагнул в огонь. Только все и ахнули. И замолчали вдруг. Зато мать его взвыла дурным голосом — да поздно. Потом и она замолчала. Только гул пламени, да Веськин рёв слышен был. Так и стояли, двинуться не смея. А потом из огня он и вышел, и Веська плачущий на руках. И рубаха такая же белая, будто и не в пламени ревущем побывал — а так, по садику прогулялся. И изрядно уже отойти успел от огня, когда все отмерли, загомонили, засмеялись. Мать Веськина налетела, Веську схватила, на колени перед мальчишкой бухнулась:

— Стась!!! Чем хочешь, что хочешь!.. Дай тебе Жнец!.. — и остальные райнэ затолпились, по плечам спасителя стали хлопать, вихры ерошить: "Молоде-ец! Ну, молодец! Как же это ты так?" Стась только улыбался, да плечами пожимал — не знаю, мол, так уж получилось. Вот, помог! Мать его протолкалась, подзатыльник отвесила, за вихры ухватила: "Я тебе где велела быть, а?" Её заругали, оттёрли: "Не ругай мальца, герой он у тебя! Никто не смог, а он смог! А ты с подзатыльниками! Нашла, когда воспитывать! Он и так мужик!"

— Вот именно, — припечатал староста Барэк, большой, вечно хмурый, обстоятельный мужик с тяжелым взглядом из-под чёрных бровей. Все замолчали и обернулись к нему. Староста подошёл к Стасю, вгляделся. — Никто не мог. Никто. А ты смог. Значит, ты колдун.

Райнэ дружно ахнули и попятились. Стась растерянно огляделся, но, кроме страха, ничего не увидел на лицах соседей, только что восхищавшихся его поступком. Даже мама, родная, своя, стояла с круглыми глазами, прикрыв рот ладошкой, и смотрела, как на чужого.

— Да чего я-то? Я ж… Веську спасал! И спас!

— Спас, — кивнул Барэк. — За что тебе поклон и благодарность. Но жить с нами ты теперь не должен.

— Да что я сделал-то? — возмутился Стась.

— Пока — ничего плохого, — так же строго, хоть и не злобно совсем, но веско сказал Барэк. — А долго ли так будет? Ты сам подумай. Вдруг тебя толкнёт кто, хоть и не со зла, нечаянно, а ты озлишься, да его и проклянёшь, или ещё что сделаешь. Нельзя тебе с людьми. У тебя сила теперь чужая, не человеческая. Люди — как букашки перед силою такой, и не заметишь, как раздавишь, а потом сам же плакать будешь. Скажешь — я не хотел, а поздно будет. Тебе к таким же, как ты надо, к колдунам. Они на юге живут, на полдень пойдёшь — не заблудишься. Мы, конечно, не звери, сейчас не погоним — замёрзнешь. Но и в деревне оставлять тебя нельзя. Ты опасен. Ты даже сам для себя опасен, но с этим я сделать ничего не могу. А вот деревню от тебя отгородить надобно. В Бобылёвом доме до Синца проживёшь. Там чисто, бабы ещё осенью прибрались. По-хорошему, погорельцев бы туда, но ничего, до Синца подождут. Кормить будем, дров дадим. Но в деревню не ходи. Не со зла говорю, добра желаю. Ненароком сила твоя явится, зашибёшь кого — и будет тебе вместо благодарности дубьём по рёбрам. Как потеплеет, так и уйдёшь, — под гул пламени тяжело падали в ночь страшные слова. Стась почти ничего не понял, что староста говорил, понял только, что гонят его из деревни, и стало ему до слёз обидно:

— Ах, я колдун, да? Вот и прокляну тебя сейчас!

— Вот об этом я и говорю, — кивнул Барэк. — Но лучше меня одного, чем всю деревню. Так и договоримся. Проклинай. Но больше никого. Идём, — Ромек твёрдо взял Стася за плечо.

— Да чтоб ты сдох! — взвизгнул Стась, пытаясь вывернуться. Все ахнули, отшатнулись, Барэк замер, прикрыв глаза — видимо, готовясь немедленно умереть, и… ничего не произошло.

— Идём, — повторил Барэк. — Тебе сейчас всё равно больше некуда. Сам посмотри. Я, конечно, предложу твоим с тобой на юг пойти, проводить до мест, где ЭТИ живут. Припас бы деревней собрали, да и денег бы нашли, чай, не чужие. Но не пойдут ведь. Они тебя боятся, колдун. Я тоже боюсь. Но я староста. Я за всех отвечаю перед всеми. Пусть лучше я буду тобою проклят, чем они. Я выдержу. Идём.

Стась оглянулся. Мать и отец виновато отвели глаза. Стась презрительно сплюнул, как взрослый мужик, и пошёл впереди Барэка.

Весь Снеготай просидел колдун в доме покойного Бобыля на краю деревни. Весь Снеготай виновато отводили райнэ глаза, встречаясь на улице с его родителями, и осеняли себя серпом, нечаянно глянув на стоящий на краю деревни дом. И выл ночами Серко на привязи во дворе Стаськиных родителей. Не раз, не два приходил староста к дому Бобыля, пытался с колдуном поговорить, объяснить что-то. Да вот только не хотел ни с кем говорить озлобившийся Стась. Только орал из-за двери злобно и матерно, и мальчишеский ломающийся голос срывался на слёзы. А попробовал Барэк зайти, так Стась в него поленом кинул. Чудом в лоб не попал. И ушёл староста Барэк ни с чем. Уж чем там внутри колдун целый месяц занимался — неизвестно, а только он и не выходил почти. Даже когда еду приносили, не вышел ни разу, только орал, чтобы на крыльцо поставили, да шли подальше, к такой и переэтакой матери.

А потом настал Синец, и колдун ушёл. И вместе с ним ушёл огонь. На следующее утро ни в одной печи невозможно было разжечь огня, ни огнивом, ни трутом, ни безумно редкими и дорогими спичками. Проклял! Обиделся и проклял! На Барэка орали всей деревней — а толку? Тепла в домах от этого не прибавилось, и еда не сварилась. И скотина голодная ревёт: коровкам пойла тёплого без огня не снарядишь, и свинке хряпу не запаришь. А Барэк только и сказал, что, мол, и хорошо, что только этим обошлось. Неизвестно, что бы колдун ещё натворил, если бы остался. Но, если хотят, пусть догонят, да попросят проклятие снять — вдруг сжалится. Только он, Барэк, не пойдёт, потому что поговорить со Стасем весь Снеготай пытался, и без толку это. Потому что Стась, может, и не злобный, но глупый, а это ещё хуже. Вырастет — поумнеет, конечно, но пока дурак-дураком. И что он ещё может выкинуть — никому неизвестно. Вот как начнёт куражиться, силой хвастаться — и что тогда? Все и заткнулись — задумались, и крепко. Погоню, всё же, снарядили: трое деревенских охотников взяли своих собак, и Серко прихватили, а то он всю ночь выл, да с привязи рвался. Небось, быстро хозяина отыщет, а по его следам и они с собаками пройдут. Побежали, так и не решив, что делать, когда догонят: прощения жалобно просить или убить сразу? Решили, что подумают, как догонят. Не догнали. По дороге колдун не пошёл, пошёл лесом. Серко убежал вперёд сразу, как погоня в лес вошла, и не дозвались уж его. Сначала-то собаки след брали, а потом к завалу старому вышли, тут и назад пришлось повернуть. В завал-то с собаками не сунешься, а обходить его — не один день надобен, да и след с той стороны искать — неизвестно, сколько времени займёт. Завал-то здоровенный, прошла тогда буря страшная, в Коровках пять домов без крыш осталось, сады поломало, а здесь — как наступил на лес великан какой. Порастащили, конечно — на дрова, да и строевого леса немало наковыряли — но с краю, где-то с четверть раздёргали. Уж больно велик завал оказался, а с севера ещё и болото непроходимое, всё обходить — дня полтора-два, не меньше. А в лесу без огня на ночь оставаться не хочется. Домой к погасшим печам возвращаться было страшно, но пришлось. По дороге раздумались. И не упомнить, кто первым сказал: может не все, может, кто-то один проклят, а через него на всех ложится? А как понять? А собрать всех на улице у околицы, да выгонять из деревни по очереди. Если огонь не зажжётся — обратно возвращать, не он, значит, виноват. С тем и пришли. Так и сделали. И никто, в общем-то, не удивился, когда человеком этим оказался деревенский староста Барэк. Как только собрались все, да стали рядить, кому первому за околицу идти, Барэк сам встал, да и вышел. И даже мешок собран уже был у него, будто заранее готовился. И тут же полетели от огнива искры, запылал пук соломы, повалил дым, заорали все радостно. Только Барэк не заорал — а, собственно, чего ему радоваться-то? Поклонился в пояс, да пошёл. Дина-старостиха, жена его, заголосила жалобно, вслед бросилась, на рукаве повисла. Долго они там разговаривали, потом вместе куда-то ушли. Дина только к вечеру вернулась. Оказалось, сделали Барэк с сыновьями за Снеготай хибару для него в лесу неподалёку. Не сруб, так — сарай, хоть и с полом. Но с печкой. А зачем печка, если огня не разжечь? Непонятно. Как он там жить будет? А как сможет, так и будет. Плохо, конечно, кто же говорит, что хорошо? Еды-то Дина да дети принесут, но, уж если остыло — не согреешь. Вот так и будет.