Линн Абби - Взлет и падение короля-дракона

Павек мог бы преуспеть. Критик не понимал, что такое магическая иллюзия. Критик видел то, что он видел, и его маленькие ножки направились туда, куда его влекло. Как только крохотная ящерица спустилась на стол и начала свое долгое путешествие к руке Ману, Хаману должен был перенести свое внимание на материю своей иллюзии, а не на полуэльфа, кипевшего от гнева и ревности.

Кто-то — возможно Джавед, Хаману не узнал голос — заговорил о тех путях, которыми ветераны укрепляют свой дух перед битвой, которая может стать последней.

— Я знаю, что бы сделал я, — резко вмешался Руари. Взгляд его суженных глаз все еще был направлен на Ману, которого он безусловно считал еще моложе и неопытнее, чем он сам. — Я нашел бы себе женщину и привел бы ее к себе в комнату.

Но на этом Руари не остановился. Он продолжал, описывая свои подогреваемые вином фантазии — и это были фантазии. Хаману посмотрел на поверхность сознания Руари — мальчишка развлекался, ничего большего. Павек приказал своему юному другу замолчать. Но уже было слишком поздно.

Слишком поздно, чтобы идти к Лорду Урсосу.

Слишком поздно для Руари.

Хотя Павек и пытался, постоянно маяча между ними, пока ужин, наконец, не закончился и гости один за другим не ушли. Руари остался последним, его ноги отказывались стоять, но он как-то совладал с ними. Наполненный вином, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, он устремился к открытой двери, а оттуда к своей одинокой постели.

— Он горячий и совершенно безвредный, — настойчиво сказал Павек, а под его словами билась одна единственная мысль: Если вы хотите сожрать кого-нибудь, Великий, сожрите меня.

Это убило все надежды и намерения Хаману. Они были одни, за исключенением критика, который все еще балансировал на плече Хаману. Ящерица даже не вздрогнула, когда Хаману поменял иллюзию, став человеком со смуглой кожей и черными волосами, которого Павек знал — или думал что знает — лучше всего.

— На рассвете ты придешь к южным воротам.

Они стояли лицом к лицу. Сейчас Павек был ниже его, но на колени не упал.

— Я знаю.

Хаману передал ему ящичек со свитками. — Ради Урика. — Он сжал своими неестественно горячими руками руки Павека, державшие ящичек из потрепанной кожи. — Когда я уйду, ты поднимешь дух стража.

— Я попытаюсь, Великий.

— Ты не будешь пытаться. Ты сделаешь это. Ты поднимешь стража Урика. Ты призовешь любую силу, которой обладаешь, и ты уничтожишь меня, Павек. Это приказ.

— Я не знаю.

Раджаат, Черная Линза, Серость, Чернота и даже дракон для Павека были только слова. Он пытался расставить их по порядку в своем сознании смертного, но для него не было большей катастрофы, чем Урик без Короля-Льва.

— Ты узнаешь, Павек. Ты узнаешь, когда увидишь, кем я стану. Твоя совесть не помешает тебе.

— Но Раджаат, — запротестовал темплар. — Дракон защитит Атхас от Раджаата, разве не так? Разве это не то, что Дракон — Борс, Палач Гномов — делал на протяжении двух тысяч лет?

Раджаат не будет заботой Павека. О Раджаате должны будут позаботиться Садира и Ркард. Раджаат будет их наказанием за то, что они не сделали ничего, чтобы покончить как с Раджаатом, так и с драконами. Хаману ничего не скажет Павеку о Раджаате.

— Борс был Палач Дварфов, — мягко исправил Хаману своего высшего темплара, выбросив мысль о Принесшего-Войну из его головы. — Галлард был Погибелью Гномов, и он переменил имя на Нибенай после того, как Борс стал драконом, а это было тысячу лет назад, а не две тысячи.

— Но… — Павек получил образование в темпларском приюте; он знал только официальную историю города.

— Мы лжем, Павек. Мы все лжем, все Доблестные Воины. Когда войны закончились, Тир стал мерять год от одного дня Самого Высокого Солнца до другого, и это три сотни и семьдесят пять дней, но Драй и Балик имеряют год по их дням равнодействия. Так что их год вдвое короче. Албеорн — Андропинус Балика — не хочет, чтобы кто-то знал о том, что раньше его звали Убийца-Эльфов. А так как мы лжем, то мы выбросили настоящую историю, вместо нее сочинили кое-что другое, так чтобы смертные, которые могут помнить Очистительные Войны, никогда не подумали, что их вели мы. — Хаману сильнее прижал руку Павека к ящичку со свитками. — Здесь, и только здесь, написана правда. Надежно сохрани ее.

Павек нахмурился. Он машинально коснулся своего шрама и скривился от боли, которую почувствовал и Хаману.

— Ты должен дать мне исправить это.

— Еще одна иллюзия? Еще одна история, которую выбрасывают и на ее место ставят что-то совсем другое?

— Ты станешь симпатичным мужчиной. Женщины будут замечать тебя.

— Вовсе не мое лицо удерживает Каши далеко от меня, — честно сказал Павек.

И Хаману вынужден был согласиться. Он провел кончиком пальца по уродливому шраму… и оставил его таким, каким он был. — Прощай, Павек, Просто-Павек. Время пришло и я ухожу.

Павек начал кивок, но не закончил, его подбородок застрял в груди. — Мне будет нехватать вас, Великий, — его голос стал неразборчивым. — Если у меня будет сын, я назову его Хаману.

— Думаю, что Каши с этим не согласится, — сказал Хаману, поворачиваясь.

Он был на пол-пути к двери, когда Павек позвал его назад.

— Телами… — начал темплар. Его лицо просветлело, глаза заблестели. Он начал с начала. — Телами будет вас ждать.

Хаману приподнял бровь, не доверяя своему голосу.

— Когда… если… вы станете частью стража, Великий. Она так сказала. И она будет вас ждать.

Он не стал думать о том, что будет после; это дало ему силу повернуться и выйти из двери.

Пятнадцатая Глава

Руари воткнул себя в угол, в котором его узкая койка встречалась со стенами комнаты, самый лучший способ спасти койку и стены от беспорядочной тряски. Его веки была самыми тяжелыми частями его тела, но он не осмеливался дать им закрыться. Без отметок лунного света на стенах, которые могли бы сказать ему, сколько времени осталось до рассвета, ему казалось, что он падает назад, падает назад без конца и начала, до тех пор, пока его внутренности не начали тяжелеть в другом направлении.

Полуэльф знал это состояние, потому что с ним уже такое случалось, и не один раз, а целых два. Он сбросил свою неприятно пахнувшую одежду за комнатой и прополз последние расстояние до своей койки на четвереньках. Его голова работала не слишком хорошо, но казалось совершенно ясно, что он никогда раньше не чувствовал себя настолько больным, глупым и пьяным. Если бы ему дали выбрать между смертью прямо сейчас и поддерживанием стен и живота до рассвета, Руари без колебаний выбрал бы смерть.