Елена Хаецкая - Тролли в городе

Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.

Адольф расцеловался со всеми и сказал:

– Нам пора.

Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.

– Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты – русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.

– Я не брезгую, – сказал отец.

Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.

– Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.

Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.

На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой – вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком – для посыпания дорожек.

Отец подошел к ним.

– Ребята, – сказал он, – мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.

Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:

– Не.

– Нормальная водка, не паленая, из хорошего магазина, – зачем-то настаивал отец.

– Не, мы не пьем, – объяснил второй рабочий.

Мы пошли с отцом дальше.

– Могильщики не пьют. Могильщики отказываются от халявной водки, – сказал Адольф. – Это похоже на конец света.

Я поступила на курсы парикмахеров. Ножницы, понимаете? Нигде и никогда я не видела таких острых ножниц. Они резали бумагу так, словно ее не было вовсе. Впрочем, резать бумагу настрого запрещалось, но я испытывала какое-то сладострастное влечение к этим опытам и иногда нарушала запрет.

Инструментов было немного. Мы изучали самые простые стрижки вроде «канадки». В конце первого семестра нам доверили работу в экспериментальном салоне.

Этот салон был устроен по принципу лаборатории, где добровольцы испытывали на себе новые лекарственные препараты. Про такое снимают интересные фильмы ужасов.

Стрижка в нашем салоне стоила почти бесплатно, зато клиенты были предупреждены, что попадают в заботливые ручки учеников. К нам ходили бодрые старики, которые, как они объясняли, любят, «чтобы барышня у них в волосах покопалась». Они жмурились от безобидного сладострастного удовольствия и крякали, увидев в зеркале результат наших трудов.

Среди нас был один парень. Мы называли его расстригой, потому что одно время он хотел поступать в монастырь, но потом раздумал. Он был похож на Алешу Карамазова и сохранил привычку кланяться при встречах. На его бледненьком лице всегда блуждала растерянная улыбка.

Он слыл креативным мастером. У него первого сложился круг клиентов. К нему ходили какие-то страшные парняги и не менее жуткие девицы, и он красил им волосы в розовый цвет. Страшные парняги очень уважали расстригу.

Я закончила практику с отличием. Я не была креативной – я была аккуратной. Начальство прямым текстом намекало мне на отличное место в новом салоне.

Тогда еще не было хороших салонов с устоявшейся репутацией. Все создавалось заново. В том салоне ожидались инструменты из Германии. «Золинген» всякий, представляете? И нужны перспективные молодые сотрудники. Так что мне следует готовиться. Меня уже рекомендовали.

Когда я это услышала, я испытала, наверное, самое большое счастье, какое только накатывало на меня в жизни. У меня даже не хватило терпения дождаться трамвая, поэтому я мчалась домой бегом, как будто сдавала кросс.

На бегу можно плакать и смеяться, никто не обратит внимания, – а если кто-нибудь и обратит, то все равно ведь не догонит. Пусть себе недоумевает, стоя где-нибудь у перекрестка, а я буду тем временем ух как далеко!

Я уже несколько месяцев зарабатывала, но совсем немного, а тут передо мной медленно вырастал огромный хрустальный дворец, полный хрустящих денег.

Адольф открыл мне дверь. Он был в фартуке – чистил картошку. Его руки, прекрасные добрые мягкие руки, были грязны. Я схватила его за эти руки и, не боясь испачкаться, поцеловала.

– У меня будет работа, папа, – сказала я. – И ты – мой первый клиент, учти. Садись. Немедленно садись, сию секунду. Иначе я просто лопну.

– Погоди, я фартук сниму и вообще…

Отец отстранился, но я схватила его за рукав.

– Нет, фартук нужен. В парикмахерских всегда надевают фартук.

– Не такой.

– Другого пока нет… – И я щелкнула ножницами, которые прихватила из нашего учебного салона. – Садись же, папа. У меня теперь будет хорошая работа.

Он послушно уселся на стул, поставленный посреди комнаты, и закрыл глаза. Я осторожно срезала ему челку, потом расчесала волосы и сделала самую аккуратную «канадку», на какую только была способна.

Потом принесла бритву и сбрила ему усы.

Он сидел с закрытыми глазами, неподвижный, сложив на животе руки. Он обмяк, как куль, как пустой мешок, на дне которого осталось не более десятка картошин.

Боже, как же я любила его!

Я отложила в сторону ножницы, взяла зеркальце и поднесла к его лицу.

– Посмотри на себя, папа. Пожалуйста.

Он послушно поднял веки и уставился в незнакомое лицо. В лицо, которое он давным-давно забыл. В свое собственное лицо.

Он моргал, как птенец. Потом перевел покорный взгляд на меня. Он как будто спрашивал: что еще мне было бы угодно учинить над ним?

Этого я уже не выдержала. Я разревелась и бросилась ему на шею. Он осторожно коснулся моих лопаток.

– К этому нужно привыкнуть, Лиза. Просто к этому нужно привыкнуть.

– Папа, – сказала я, задыхаясь. – Папа… Адольф умер, папа. Адольф мертв!

Он долго молчал, водя рукой по моей спине. Потом мягко спросил:

– Ты довольна?

Я всхлипнула.

– Я убила Адольфа Гитлера!

Он отодвинул меня от себя, серьезно посмотрел в мои зареванные глаза.

– Когда-нибудь это должно было случиться. Давай ужинать.

Мы ели жареную картошку, говорили о салоне, где у меня будет замечательная работа, и с каждой секундой я все больше привыкала к моему отцу. А потом, когда я закончила мыть посуду, Адольф Гитлер исчез.

У нас с отцом нет фотоальбома. От моего детства не осталось ни одной фотографии. Во всяком случае, ни одной, где я с отцом. Сохранилась вроде бы пара невнятных снимков с новогодних елок в детском саду.

Раньше я считала, что это в порядке вещей. Я вообще не понимала, зачем люди фотографируют своих близких – ведь они постоянно рядом, и на них можно посмотреть в любую минуту, когда захочется.

Я и сейчас, в общем-то, не переменила мнения. Когда я хочу вспомнить мое детство, я смотрю фильм «Великий диктатор». Это очень хороший фильм о добром человеке.

Макс Фрай

Послесловие

Мне всегда казалось, что идеальное послесловие – не вот это привычное, обязательное, никому, в сущности, не нужное «бу-бу-бу», а настоящее, живое – должно быть написано читателем, который только что закрыл книгу и ужасно хочет о ней поговорить с кем-то, кто всё понимает.