Юлия Фирсанова - Дверь ВНИТУДА

Голос птицы все креп, и, закончив песню торжествующим крещендо, золотое создание распахнуло крылья. Взметнувшись вверх пламенем, опала на постель сияющими искрами, которые почему-то ничего не подожгли.

Рядом со мной послышался сдавленный хрип. Повернув голову, я увидела: ЛСД не спит, в затухающем свете от аннигилировавшей птички были четко видны совершенно безумные глаза куратора. Он выглядел так, будто увидел бога и смерть одновременно. Шокированным, напуганным, безнадежно запутавшимся, потрясенным и очень-очень несчастным.

Последняя искра погасла в полумраке. Ночью в городе, в отличие от дачи или деревни, никогда не бывает темени. Слишком много фонарей, машин, мающихся бессонницей людей, жгущих свет в квартирах. Когда остался только свет за окном, я спросила, стараясь, чтобы голос звучал невозмутимо:

— Ты чего такой шокированный? Из-за птички или оттого, что опять проснулся не там, где засыпал?

— От всего, — глухо уронил Сергей Денисович, очень осторожно, словно я была изготовлена из суперхрупкого фарфора, разомкнул объятия и сел на кровати, закрыв руками лицо. — Этого не должно было случиться. Я очень виноват перед тобой, Гелена.

— Интересно, куда исчезла птичка и зачем она устроила концерт? Благодарила за кашу? — начала я с самого интересного вопроса. Аспект длины и глубины кайстовой вины меня как-то не особенно трогал.

— Кашу? Какую кашу? — почему-то удивился куратор, словно птичка должна была есть исключительно ананасы в шампанском. Так удивился, что даже страдать временно перестал.

— Гречневую. Ей очень гречка понравилась и, кажется, ванильные сухари, — ответила я и объяснила: — Не могла же я очередную гостью голодной держать. Птица вечером по-другому выглядела, серая с рябинами, только глаза такие же оставались. Кстати сказать, не знаешь, какой она породы, почему пела и куда исчезла?

— Эти птицы волшебные, почти равные богам создания. Они редко поют, — судорожно вздохнул ЛСД, — их песня — пламя светлогорящее, сжигающее плоть, воскрешающее душу. Спев, она освободила свой дух для полета в иное пространство, где снова возродится. Думаю, ее песня была… — Куратор запнулся, но все-таки закончил: — Своего рода благословением.

— А как их зовут, этих птиц? Они в твоем мире водятся?

— Залетают. А слова, воплощающего имя, в вашем языке нет, — немногословно не столько прояснил, сколько больше запутал Саргейден, явно не горящий желанием просвещать меня в области иномирной орнитологии.

— О, гм, ладно. А в чем ты виноват? — все-таки уточнила я, припоминая недавние страдания на неизвестную тему. Лучше уж сразу ситуацию прояснить, пока кто-нибудь где-нибудь еще больше не запутался и не застрадался.

— Этого недостаточно? — не оборачиваясь, повел куратор плечом в сторону кровати.

— Ну… мы же утром все обсудили. Это что-то вроде безусловного рефлекса, наложенного на сознание магией ритуала, в который ты влип исключительно по молодости и от незнания. На что злиться-то? Ничего предосудительного ты не делаешь, развратных действий не предпринимаешь, оскорблений не наносишь. Того гляди я через недельку-другую настолько привыкну, что начну второго ботинка ждать.

— Что? — как-то вяло удивился куратор.

Я в ответ пересказала анекдот про пьяного студента, летящую в стенку обувь и обязательный удар второго ботинка, без которого привыкшие к беспокойству соседи не могут заснуть.

— Вот так привыкну и, если к середине ночи никто толкаться не начнет, буду просыпаться и мучиться бессонницей, — со смешком заключила я и предложила вполне благожелательно: — Давай спать.

— Я пойду.

— А как заснешь, снова сюда телепортируешься? — фыркнула я. — Или вообще больше не ляжешь?

Судя по молчанию мужчины, я угадала. Вздохнув, предложила уже тверже:

— Ложись, Саргейден, места хватит. У тебя слишком много работы, важной и такой, которую никому не препоручишь, не стоит жертвовать сном из-за личных обид и амбиций. Ты не воняешь, не храпишь и не перетягиваешь на себя одеяло, я не в претензии.

— Не подобает девушке говорить та… — начал Ледников, запнулся, почему-то уставившись на свое запястье, словно в зеркало мира, заткнулся (наверное, о спаленных веревках вспомнил) и лег. На самом краю кровати, стараясь оставить между мной и собой максимальное расстояние, ладно хоть меч не положил. Не знаю, есть ли у куратора личное оружие, но с него сталось бы сходить к Конраду и одолжить его большую острую махину, именуемую Серп. Не пошел, и ладно. Длиннопалая рука с черными ногтями расслабленно вытянулась поверх простыни. Больше мы не разговаривали, и под едва слышный звук чужого дыхания я заснула вновь удивительно быстро.

Где-то ближе к утру я сквозь дрему почувствовала, как меня снова подгребли ближе и прижали покрепче к груди, но не проснулась и вырываться не стала. Ну его, спать хотелось сильнее, чем бороться за свободу передвижений в кровати. А утром, когда я открыла глаза под звонкие стрижиные крики за окном, куратора уже не было.

Зато на кухне, стоило мне заняться яичницей на завтрак, возник довольный жизнью Конрад. Такой умиротворенно домашний, в светлых джинсах и белой рубашке нараспашку. Вампир жаворонок! Кто скажет, что клыкастые — создания ночные и на рассвете уползают в гроб, дабы замереть в оцепенении между жизнью и смертью, больше не поверю. Какой гроб и какая кровь, если он так на сковородку с жареной колбасой смотрит, будто вместе с ручкой сожрет, не отходя от плиты? Ухмыльнувшись, я чмокнула родственничка в щеку, шустро напластала еще колбасы и вытащила из холодильника три дополнительных яйца.

Куриных, ясное дело, аннигилировавшаяся птичка ничего снести не успела, впрочем, лоток с бумажкой тоже пустым оставался, так что пришлось с мечтой о торжественном вручении даров-гуано распрощаться.

Пока возилась с самым простым завтраком в мире, начала в красках расписывать ночной концерт золотой птицы. Очень хотелось поделиться с другом той радостью и восхищением, которые навсегда обосновались в моем сердце.

— Стало быть, для вас пел благословляющую песнь феникс, — констатировал Конрад с задумчивым и одновременно, пожалуй, донельзя довольным видом.

— Кто? Почему феникс? — не поняла я, раскладывая глазунью по тарелкам. Если это была шутка, то не очень удачная, чуть кусок на скатерть не уронила, а один желток все-таки лопнул и потек. — Ледников сказал, что на Земле нет слова, которым их можно назвать.

— Так и сказал? — прищурился вампир, пододвигая к себе тарелку и принимаясь увлеченно орудовать вилкой.

— Мм, он сказал что-то вроде: слова, воплощающего имя птицы, у нас, землян, нет, — припомнила я.