Тэд Уильямс - Трон из костей дракона

Резкая смена темы ошеломила Саймона, которого монотонный рассказ поверг в дурманящий сон наяву. Тролль указывал на дальний край Нока. Действительно, из-за скопления небольших холмов, самый дальний из которых носил на себе следы деятельности человеческих рук, поднималась тонкая струйка дыма.

— Ужин, я думаю, — улыбнулся Бинабик. От нетерпеливого предвкушения Саймон приоткрыл рот. На этот раз даже тролль ускорил шаг. Они упорно следовали темному изгибу леса, и теперь солнце снова освещало их спины.

— Как я уже говорил, — продолжал Бинабик, — Фингил думал, что новые эйдонитские идеи Ходерунда очень оскорбительные. Он тогда приказывал казнить священника, но солдат был очень милосердный и вместо этого отпустил его.

Но Ходерунд не уходил. Он пришел на битву, когда обе армии стояли одна против другой, побежал между ними, размахивал его древом и призывал ко всем умиротворением. Зажатый между двух разъяренных армий, он быстро оказался убитым совершенно насмерть.

— Так, — Бинабик взмахнул посохом, сбивая особенно высокий куст травы, — история, философия которой затруднительна, хмммм? По крайней мере, для кануков, потому что они очень больше любят быть, как вы это называете, язычниками, и как я это называю, живыми. Но Ликтор, в Наббане, он назвал того Ходерунда мучеником, и в ранние дни Эркинланда называл это место Церковью и Аббатством ордена Ходерундиан.

— Это была ужасная битва? — спросил Саймон.

— Люди Риммера назвали это место кладбищем костей. Битва при Ач Самрате была, возможно, более кровавой, но там была измена, а здесь, в Ноке, они сталкивались грудь в грудь, меч в меч, и крови было столько, сколько бывает воды в первую оттепель.

Солнце, уже приблизившись к горизонту, светило теперь прямо им в лица.

Вечерний ветер усиливался с каждой минутой, заставляя склоняться перед ним высокие травы, подбрасывая многочисленных насекомых, так что они танцевали в воздухе крошечными вспышками золотистого сияния. Кантака вернулась с поля, проверить, все ли в порядке, и громким топотом заглушила поскрипывающую музыку стеблей трав, трущихся друг о друга. Путники начали взбираться по длинному склону, и она металась вокруг, покачивая широкой головой и возбужденно поскуливая. Саймон прикрыл глаза рукой, чтобы не мешало солнце, но ничего не смог рассмотреть за подъемом, ничего, кроме вершин далеких деревьев. Он обернулся, чтобы спросить Бинабика, далеко ли еще, но тролль шел, уставившись себе под ноги, сосредоточенно сдвинув брови, и не обращал внимания ни на Саймона, ни на прыгающего волка.

Некоторое время прошло в полном молчании, нарушенным только шелестом травы и возбужденным лаем Кантаки. Пустой желудок Саймона настойчиво напоминал о себе, но только Саймон открыл рот, чтобы задать интересующий желудок вопрос, как Бинабик остановил его высоким пронзительным пением:

Ан-Эреб ИригуКа'ай тип'иси аруйа'аШитей, шитей, буруса'айаРикууру н'даи-ту…

Саймону, который пыхтя взбирался по пропитанному весенним солнцем холму, эти слова и этот странный мотив показались птичьим криком, отчаянным зовом из пустынных и безжалостных небесных просторов.

— Песня ситхи. — Бинабик застенчиво посмотрел на Саймона. — Я не пою ее очень хорошо. Вот это такое место, где первый ситхи один раз умирал на руках у человека, где один раз пролилась кровь из-за несдержанности человека на землях ситхи. — Кончив говорить, он похлопал по спине Кантаку, которая ткнулась ему носом в ногу. — Хиник айа, — сказал он ей. — Она теперь чувствует людей и пищу, которая приготовляется, — пробормотал он извиняющимся тоном.

— Что говорится в этой песне? — спросил Саймон. — Я имею в виду слова. — Он все еще чувствовал странный холодок, вспоминая песню тролля, но в то же время думал о том, как огромен мир на самом деле, как мало он еще видел даже в суетливом Хейхолте. Он казался себе сейчас маленьким-маленьким, меньше даже, чем этот маленький тролль, идущий рядом с ним.

— У меня имеется сомнение, Саймон, что песни ситхи можно говорить на языках смертных — потому что мы не можем очень правильно понять их мысли, понимаешь? Еще очень хуже, что я и ты говорим не на моем языке, но я могу предпринять отчаянную акцию.

Еще некоторое время они молчали. Потом Кантака видимо устала или решила, что вряд ли стоит делить волчьи радости с такими флегматичными людьми, и умчалась прочь.

— Это мне кажется похожим, — сказал наконец Бинабик, после чего скорее проговорил, чем спел:

У Врат Запада,Между глазом солнца и сердцамиПредков,Падает слеза —След света, след света, упавшего на землю,Касается железа и обращается в дым…

Бинабик застенчиво засмеялся.

— Видишь ли, в грубых лапах тролля песнь воздуха делается словами грубого камня.

— Нет, — сказал Саймон. — Я не совсем понимаю ее… но это заставляет меня чувствовать что-то…

— Тогда это очень хорошо, — ответил Бинабик. — Но никакие мои слова нельзя сравнивать с собственными песнями ситхи. И в особенности с вот этой. Она одна из самых очень длинных, так говорили мне, и самая очень грустная. Говорили также, что король-эрл Ий'Унигато сам складывал ее в последние часы, когда был умерщвлен… умерщвлен… Ах! Смотри, мы уже пришли на самый верх!

Саймон поднял глаза; действительно, они подходили к концу длинного склона.

Под ними простиралось бесконечное море Альдхорта.

Но он замолчал не из-за этого, подумал Саймон. Я думаю, он почти сказал что-то, чего говорить не хотел.

— Где ты научился петь песни ситхи, Бинабик? — спросил он, когда они наконец остановились, чтобы перевести дух, на самой вершине горы.

— Мы будем говорить об этом, друг Саймон, — ответил тролль, оглядываясь. — Но теперь посмотри! Вот это дорога вниз, к гостеприимству святого Ходерунда.

На расстоянии броска камня от них, цепляясь за пологую сторону холма, как мох, покрывающий древнее дерево, вились ряды и ряды тщательно ухоженных виноградников. Они отделялись друг от друга горизонтальными террасами, края которых закруглялись, как будто земля была возделана давным-давно. Дорожка бежала, извиваясь, между рядами виноградников вниз по склону. В долине, с одной стороны защищенной этим меньшим кузеном Вальдхельмских гор, а с другой стороны огороженной каймой леса, виднелись фермерские участки, расчерченные с дотошной симметрией ученой гравюры. Дальше за уступом горы можно было разглядеть небольшие служебные помещения аббатства, ухоженная и опрятная коллекция деревянных сараев и загонов, в которых не было сейчас ни коров, ни овец.