Линн Абби - Взлет и падение короля-дракона

Энвер, кстати, совершенно не заинтересовался имением Солеюза.

— Ваше Всеведение, — сказал дварф с настолько низким поклоном, что коснулся лбом коленей, — Неужели я или мои наследники чем-то обидели вас?

— Конечно нет, дорогой Энвер. — Вопрос заслуживал не такого ответа, но Энвер никак не мог увидеть выражение лица короля. — Но что будет после? Между тобой и твоим отцом почти три сотни лет, разве не так? Возможно ты хочешь перемен.

— Забота о Вас — это цель и жизнь моей семьи, Ваше Всеведение. Даже больше чем жизнь — вечная честь.

— Я мог бы стереть мешающий тебе фокус…

Энвер внезапно выпрямился с такой яростью на лице, что Хаману даже отшатнулся на своем стуле, на ширину волоса.

— Я скорее умру.

— Тогда попозже, дорогой Энвер. А кстати, кто отвечал за лестницу этим утром? Этот дурак, — Хаману показал на мокрое пятно, оставшееся на том месте, где умер Ренади и которое теперь ожесточенно терли рабы, — стоял передо мной вместе с заклинанием, которое маг-шарлатан спрятал в шкуре ящерицы и дал ему, и это заклинание не конфисковали. А позже здесь была женщина, она стояла там, где ты стоишь сейчас, и вынула сообщение из бусины, размером с твой большой палец. Полезное сообщение, будь уверен — Нибенай послал шесты из агафари в Джиустеналь — но кто-то на лестнице оказался более, чем беспечен, и я хочу, чтобы этот кто-то оказался в обсидиановых ямах.

Энвер знал, кто именно из исследователей проверял тех, кто находился в приемной: лицо мгновенно всплыло на поверхность сознания дварфа, вместе с многочисленными подробностями бурной жизни темплара — его мать умерла, отец был болен, жена беременна, геморроидальные шишки болезненно раздулись — ничто из этого не имело значения дла Хаману.

— В ямы, дорогой Энвер, — сказал он холодно.

И Энвер, который совершенно точно знал, что нет и не может быть тайных мыслей, когда находишься перед королем, быстро кивнул. — В ямы, немедленно, Ваше Всеведение. — Не рабом, как первоначально собирался Хаману, но надзирателем, так что нити на его рукавах останутся нетронутыми.

Хаману никогда не говорил намеками. Предоставленный себе самому, он правил Уриком жестко, даже жестоко по отношению к обычным смертным. Предоставленный себе самому он не хотел править городом немертвых, как делал Дрегош в Джиустенале.

Вместо этого Хаману выращивал своих темпларов, поколение за поколением, специально отбирая среди них бандитов, извращенцев и садистов — вроде Элабона Экриссара, который к тому же вступил в заговор с Нибенаем — для своего личного развлечения. Остальные, простой, почти-честный народ, переводили его непрощающую жестокость в более-менее выносимое правосудие.

Энвер, входивший во вторую группу, был и на самом деле слишком ценен, чтобы ссылать его на фермы Солеюзов. Хаману великодушно простил трюк Энвера, как он прощал зловредность Экриссара. Обе эти группы были основными частями его тысячелетнего правления в огороженном желтыми стенами городе. Для поместья Солеюзов он найдет кого-нибудь другого.

Тем временем рабы закончили свою работу. От Ренади Солеюза осталось только мокрое место, которое быстро сохло под лучами кровавого солнца.

Утро почти сменилось полднем, когда Хаману надо было приготовиться спуститься по лестнице и заняться более важными, и более публичными делами города.

Отполированные доспехи и одежда для торжественного выхода ожидали его одобрения, которое он дал, как делал почти всегда, не бросив на них даже беглого взгляда.

Расписанный шелковый балдахин был раскинут над бассейном, в котором он обычно мылся один, без помощи слуг. Пришло время для верного Энвера опять исчезнуть.

— Я буду ждать ваш вызов, Ваше Всеведение, — заверил его дварф, гоня стадо рабов вниз по лестнице.

Хаману подождал, пока все его чувства, естественные и сверхъестественные не подтвердили, что он остался один. Он встал из-за стола, его правую руку окутала мерцающая сфера, из которой торчал черный коготь, длинный, как указательный палец эльфа. Им Хаману разрезал воздух перед собой, как если бы это была туша, подвешенная для освежевания и потрошения.

Когда из невидимой раны стал сочиться туман, Хаману просунул в него обе руки и расширил щель. Миниатюрные серые облака моментально заколебались вокруг его запястьев. Когда солнце испарило их, Хаману взял аккуратно сложенную одежду, которая по цвету и материи совершенно подходила тому, что было на нем сейчас, так же как нижняя одежда и сандали, стоящие на верху стопки шелка, и забросил их в щель. Он снял сандали и ударом ноги отправил их под стол. Потом снял с себя шелковую мантию и забросил туда же, а потом бросил и нижнее белье.

Когда Хаману был удовлетворен картиной, которая говорила любому наблюдателю о небрежном короле, расшвыривавшем повсюду одежду, не обращая внимания на ее стоимость, ослепительная сфера опять появилась вокруг его правой руки. Она быстро выросла, закрыв сначала его руки и плечи, а потом все его тело, включая голову. Сияющий силуэт в форме человека стал распухать, пока не стал вдвое выше, чем Хаману, каким он только что был. Потом, также быстро, как он появился и расширился, сияние исчезло, и создание, подобного которому не было ни в городе ни где-то еще под кровавым солнцем, оказалось на его месте.

По настоящему обнаженный, Хаману внимательно осмотрел себя, каким он стал. С горькой усмешкой он подумал, что если бы за эти столетия он не отказался бы от тошноты, как от одного из признаком смертности, его бы точно затошнило. Раджаат, Принесший Войну, первый волшебник, выглядел именно так. Но не Раджаат сделал Хаману таким, каким он был сейчас. Раджаат видел его в одном облике, Хаману себя по другому, и последние тринадцать веков видение Хаману одерживало победу.

Его кожа была абсолютно черная, тускло-черная, непостижимая чернота пепла и сажи, туго натянутая на длинный костяк из костей, слишком длинный, слишком толстый и кошмарной формы, чтобы принадлежать одной из рас Возрождения. Между его ребрами была пустота, как и между костями его рук и ног. Немертвые бегуны в пустыне имели больше плоти, чем правитель Урика Король-Лев. Посмотрев на Хаману, ни один из смертных не поверил бы, что кто-нибудь, настолько длинный и тонкий, может вообще быть живым, или тем более грациозно плавать почти без усилий в бассейне, что он как раз делал сейчас.

У края бассейна он остановился. Вода в бассейне была слегка несовершенна. В ней отражались его темно-желтые глаза и светло-желтые клыки, но в ней не было видна тьма, заменившая его лицо. Кончиками своих когтистых лап Хаману исследовал острые углы своих щек, безволосый гребень на лбу, и еще один гребень, который поднимался из сузившегося черепа. Уши оставались на своем обычном месте, и похоже не изменили своей формы. Нос исчез, когда — два столетия назад, а может быть три или четыре? А его губы… Хаману решил, что вместо губ у него сейчас твердый хрящ, как у губ иникса; он поздравил себя с тем, что не видит их.