Анна Котова - Перекресток

Мало того, Талай остановился в здешних номерах. Там была глиняная ванна, и шустрый парнишка принес горячей воды. У нас тоже подавали желающим горячую воду, только у нас было деревянное корыто…

Всю ночь я ворочался на жестких простынях, пахнущих острой южной травой — ее название я выспросил у лекаря, но почему-то сразу забыл, хотя вообще-то на память не жалуюсь. Здесь все было не так. Красиво, но неуютно. И шумно. За окном то и дело цокали копыта, или громко переговаривались люди, или кошка орала. Дома в Заветреной тоже, бывало, орали кошки, но здешние оказались гораздо противнее.

Утром я сказал Талаю, что больше не могу и возвращаюсь домой. Он посмотрел на меня внимательно, хотел что-то сказать, но не сказал. Сунул руку в сумку, достал горсть монет. Вложил их мне в руку.

— Ты что, — растерялся я. — Зачем?

— Ты честно работал, и тебе далеко идти, — ответил Талай. — Не заблудишься?

— Нет, — помотал я головой. — Если ты проводишь меня до городских ворот, дальше я дойду.

Он усмехнулся и кивнул.

У ворот я купил у шустрой бабки леденцов на палочке для Шулле, стеклянные бусы для Хальмы, косынку для Неры и чудной чайничек для Неуковыры.

Мы с Талаем постояли, не глядя друг на друга. Потом, не сговариваясь, начали:

— Послушай… — запнулись и начали снова.

— Если понадобится, в гостинице, где мы ночевали сегодя, будут знать, где я, — сказал Талай.

— Если я буду нужен, я в "Толстой кружке", ты знаешь, где это, — сказал я.

Дома меня, оказывается, давно ждали.

-

Не пришла.

Солнце с востока на запад. Еще день. И еще.

Месяц.

Год.

Еще.

В усах седина. Под глазами тени. Скулы резче, губы жестче.

Решил — ну ее. Женюсь.

Хорошая баба. Добрая. Домовитая. Любит.

Полюблю и я.

Не успел.

Вернулась.

346 год Бесконечной войны

Вот идет королева. Ей семнадцать лет. Голубые глаза блестят, но прочитать в них что-либо невозможно. Красивые розовые губы приветливо улыбаются, но за этой улыбкой ничего нет.

Иллюзии кланов, надеявшихся вертеть ею, развеялись через какую-то пару месяцев.

Крейты попытались надавить на нее, добиваясь нового закона о таможне — она выслушала вежливо и сделала по-своему. Закон-то она подписала новый, да только совсем не тот, какого хотели Крейты. Герцог Авиллет, глава клана Крейтов, слишком громко возмущался и позволил себе нелицеприятные выражения в адрес ее величества. Лоррена выслушала, не дрогнув ресницами, и ничего не ответила.

Через две недели Авиллет скончался после короткой внезапной болезни, а еще через несколько дней два его сына оказались перед судом, обвиненные в злоумышлении против короны.

Так как они, если и не злоумышляли, то открыто возмущались юной самодуркой, суд признал их виновными.

Теайну и Корре Авиллетам отрубили головы. Ее величество присутствовала на казни по велению долга, смотрела на хлещущую кровь с мечтательным выражением, а тонкие ноздри трепетали.

Едва вернувшись во дворец, она закрылась с начальником стражи Кайалом — неудивительно, ведь политическая обстановка настоятельно требовала усиления охраны. За непроницаемыми для звука толстыми дверьми малого дворцового кабинета они кусались, царапались, кричали в голос, роняли тяжелые драгоценные стулья и не могли насытиться друг другом.

Крейты расползлись по углам и затихли, но Марденам оказалось мало преподанного урока. Лиотан Мавай, внук старого Оурре Мардена, попытался напасть на Лоррену с ножом во время торжественного королевского выхода. Кайал был начеку и перерезал глотку нападавшему его собственным ножом, так близко от королевы, что кровь залила подол ее пышного платья и брызнула на лицо и руки. Лоррейна побледнела и покачнулась, Кайал подхватил ее, усадил в карету и увез — и никто не видел, с какой страстью накинулась королева на капитана стражи прямо в карете, размазывая по его ягодицам кровь со своих забрызганных рук.

Верхушку клана Марденов подстригли через месяц — конечно же, глупец Лиотан разболтал как минимум двадцати родственникам о своих намерениях. Их казнили за недонесение, для разнообразия несколько человек посадив на кол.

Лоррена смотрела на эшафот, бледная от страсти, раздувая ноздри, и едва это стало возможным, заперлась с Кайалом.

Герцог Верейн, старый царедворец, осколок прежних царствований, оказался проницательнее всех и однажды просто исчез из столицы, чтобы всплыть через год по ту сторону Левекуны, при дворе Великого Айтара.

Он очень много знал, так что его приняли с распростертыми объятиями.

Лоррена потребовала немедленной выдачи бывшего своего первого советника. Великий Айтар ответил, что не может: он опасается за жизнь почтенного старца.

Ее величество кипела от бешенства, но внешне даже бровью не повела.

Только казнила с чудовищной жестокостью нескольких айтарцев, схваченных в приграничье.

Бесконечная война, лениво дремавшая несколько лет, проснулась и загромыхала снова.

-

Вернулась.

Увела в лес.

Плела венок. Пела, не разжимая губ.

Расплетала волосы. Платье — в траву. Кружилась, запрокинув голову к небу.

Падала в руки. Прижималась.

Молчала. Только дышала часто.

Взял за руку крепко. Повел за собой.

У калитки обняла за шею. Поцеловала.

И — как не было.

347 год Бесконечной войны

Мы привыкли, что живем в эпоху Бесконечной войны. Но на самом деле я войны-то прежде и не видал. Она была где-то. Где-то сходились и расходились армии, сшибались и опадали гигантскими волнами, разбившись друг о друга и расплескавшись кровавыми брызгами, где-то горели села и умирали осажденные города — но в нашам Западном Кабране было тихо.

Собственно, единственный военный, которого я видел в своей жизни (если не считать проехавшего однажды через Заветреную эннарского отряда), был Неуковыра, а более мирного человека еще поискать…

И вдруг с севера, от эннарской границы, потянулись согнанные войной со своей земли крестьяне. Они ехали на разбитых телегах, запряженных рабочими лошадьми, они шли пешком, ведя за собой на веревках коров и коз, волоча огородные тачки, груженые мешками со скарбом, они тащили несуразные и бесполезные вещи, которые жаль было бросить — и, устав, бросали… По обочине дороги валялись прялки, бочонки, разбитая обувь, подсвечники, лубочные картинки, резные шкафчики, я видел даже тяжеленный старинный комод, который несколько дней, надрываясь, вез в тачке крестьянин откуда-то из залесных деревень. В Заветреной силы отказали ему, и он вывалил свой комод в пыльную придорожную траву. Один ящик выпал, и, задетый порывом предгрозового ветра, жалко трепетал выцветшей бахромой высунувшийся угол зелено-красного поношенного платка.