Исаев Карнов - Страх святых

Потому что этот человек никогда ни в чём е раскается, став на дорогу отступничества, он предал бога, его церковь и всех вас. Я хочу, чтобы вы об этом знали и не позволяли себе подчиниться его богомерзкой воле, – провозглашал аббат размахивая руками перед толпой сенийцев, пользуясь временным отсутствием их магистра. Люди ничего не выражали. Тих перешёптываясь меж собой, видно было по их заинтересованным лицам, что обличительная речь представителя папы не оставила никого равнодушным. Только один Арамон не поверил ни одному произнесённому слову главного монаха. Ему вдруг стало ясно, что из-за таких святош, толпы невинных людей отправились на костёр.

– Неужто и в самом деле наш Снегиан стал еретиком? Если так, тогда мы пропали, небеса погубят нас в наказание, – боязливо предположил Осагон, чьи лёгкие раны успели зажить, превратившись в шрамы.

– Я не верю речам аббата. Разве мог выбрать папа, еретика в военачальники? – высказался Анрис, глянув в вечернее, розовеющее небо, в котором медленно плыли облака.

– Тогда может магистр не был отступником, а сейчас стал! Иначе почему нам так паршиво? Идти ещё бог знает сколько, а наших уже больше сотни вымерло, замучились могилы копать, – возразил Леу хлебавший суп с сухарями.

– Да ерунда всё это! Глупости, кого вы слушаете? Если б Снегиан был еретиком или кто другой из полководцев в лагере, то нам бы тогда неверных разбить не удалось.

Я не знаю что хочет сделать аббат, но он ведёт грязную игру, – заметил Арамон, откинув в сторону обглоданные бараньи кости.

– Святой отец ненавидит Снегиана. Как-то раз я проходил мимо шатра монахов и услышал, как они крепко спорили о чём-то. Барез кричал, что магистр чего-то там не должен делать, а тот послал его подальше, велев заткнуться. Вот теперь аббат срывает на нём злобу, как может, – поделился рассказом усатый брюнет. – Главное нам в это не соваться. Наше дело воевать, а не в разбирательствах знати участвовать, – добавил он, остальные согласно закивали, безмолвно поддерживая точку зрения приятеля. К сожалению, не все светоносцы последовали их примеру.

Зёрна сомнения, брошенные отцом Барезом в сердца рыцарей, а также простых вояк, дали свои недоброкачественные всходы.

"Мы шли на великую войну, мы хотели переделать и изменить целый свет, мы думали, что нам будет непросто, мы очень ошибались", – подумал Арамон, очутившийся посреди самой кровавой резни, развернувшейся у стен Едезы. Он орудовал мечом, видя исковерканные гримасой ярости лица врагов выраставших перед ним. Рядом сражались его однополчане, немногие знакомые и те, кого он не знал вовсе, видя впервые. Меч в руках был довольно тяжёл, но пеший воин не замечал этой тяжести, никто её не замечал, он не имеет значения, если в шаге от тебя враги пытаются вспороть тебе кишки и тут уж всё решает слепой случай. Ты живой, потому что ты на мгновенье опередил своего противника быстротой удара, а он не успел сделать это с тобой. Мужчина со шрамом на левой щеке, который был виден даже из под кольчуги, покрывавшей голову с висками заходив на скулы, сеял вокруг себя страх со смертью. Остриё его меча вонзалось в тела врагов, разрубая им грудные клетки, сердца, шеи, врезаясь в горло. Он уже не чувствовал себя человеком, все действия доводились до автоматизма. Отбился, ударил, свалил, добил. Человеческое море омылось своей кровью, ужасом и воплями, олицетворением боли, агонии и смерти.

Едезцев было так много, что Арамон не поспевал отбиваться. С его страшного лица текла не только кровь, брызгавшая из поверженных тел, но также пот. Холодный жуткий пот, какой бывает когда ужас с отчаянием переполняют тебя, всё твоё естество через край. Тузец видел лишь то, что творилось впереди, краем глаза отслеживая всё, что творилось вокруг. Вот ему удалось уложить вражеского пехотинца, вот второго, третьего. А рядом рухнул человек, с которым он разговаривал ещё поутру, ему отрубили голову. Чья-то стрела угодила за плечо Арамона, некогда было смотреть в кого она попала. Только стало слышно, как рухнуло чьё-то тело под ногами наступающим светоносцам. Враги прибывали, их лица полные отваги внушали большой страх, всё перемешалось. Тузец потерял ориентацию и лишь отбивался, сбивал с ног, добивал каждого без разбору, умываясь хлеставшей кровью иноверцев. В его поле зрения, среди бесконечных звенящих мечей, секир и сабель на миг попал человек на коне, сбивший другого всадника. Он поднял окровавленный меч вверх, его конь, встав на дыбы воинственно, протяжно заржал.

Пехотинец не отдавал себе отчёта о том, кто это мог быть, лишь один уголок его зрительной памяти дал понять спятившему в резне мозгу, что сейчас он видел самого Снегиана, яростно рвавшегося в первые ряды беспощадной бойни. Он никогда его не видел ранее даже из далека, теперь вид бесстрашного полководца словно придал дополнительных сил, так нужных в бою. Рядом витал смертельный круговорот, падали враги, один, второй, третий, валились с ног убитые союзники, их крики и жалобные стоны закладывали уши, заставляя отдаваться головной мучительной болью.

Арамон пробивался сквозь плотную оборону противника с безумным взглядом со стиснутыми зубами, перед ним проплывали разные лица, мелькая и тут же исчезая, как исчезает туман или призраки. Умирали иноверцы, умирали однополчане, умирали одинаково, потому что смерть подобно господу богу ни делала меж ними различий.

Арамон проломил кому-то череп, прямо через шлем, прошиб кому-то солнечное сплетение, а затем он увидел то, что заслонило собой всю остервенелую битву став немного, гораздо важнее её и всего на свете. Силуэт женщины оливаемый за потом солнца так ярко, что заставлял светится её стройную фигуру по всему контуру.

Потом он совсем близко увидел светло-голубые глаза своей жены, она ласково улыбалась ему, ласково и так беззаботно. Рядом с её простым беловато коричневым платье стояли семилетний мальчик и пятилетняя девочка со светлыми как у матери волосами. Она зажала их за руки, а за ними вместо улитой кровью трупами полем битвы расстилалось бескрайнее поле высокой сочной травы. Лучи солнца ярко переливались на ней. Никто из сражавшихся светоносцев не придал значения, что один из них пронзённый сталью меча, упал вниз. Обычное дело на войне. Звон топоров и мечей сменился на треск огня с копотью удушающего дыма к поздним сумеркам. Ночью в Едезе было светлее, чем днём, она полыхала, зализывая свои раны языками горячего пламени. По её улицам носились сотни людей под знамёнами светил устанавливающих свои порядки. Город гудел целую ночь, но с приходом рассвета здесь не стало спокойнее, началось правление инквизиции, не знавшей жалости даже к собственной пастве. К вечеру Едеза пропиталась запахом жареного человеческого мяса, с её святой воли.