Татьяна Мудрая - Мириад островов. Игры с Мечами
— Дочка твоя? — спросила Галина.
— Все они мои, кто кровный, кто приёмный, — ответила Верона, поджав губы. — Так кормить тебя? Человек твой не считая за постой заплатил.
«Кажется, либо я не так спросила, либо Сигфрид не так сделал, хоть и похвалялся, что знает обычай».
И ответила:
— С большой радостью отведаю угощения из рук твоих или твоей милой дочери. Но за общий стол не пойду — смутить народ поопасаюсь.
Кажется, именно таких слов домашние и дожидались, потому что и стол, и рундук сей же час нагрузили красивой оловянной и стеклянной посудой, в которой под крышками обнаружилось столько еды и напитков, что хватило бы на всех нынче прибывших. Галина не сомневалась, что и те, кто наверху, получили не менее щедрую долю. К еде тут подходили очень серьёзно: если мясо — то целый бараний бок с гороховой кашей, если овощи — тазик с крупно порубленным салатом, плавающим в густых сливках, если хлеб — краюха на полкаравая. Сидр и пиво обретались в расписных жбанах из белой глины.
Девочка же, светловолосая и сероглазая, была по виду лет двенадцати, и в движениях уже чувствовалась та же неувядаемая свежесть и гибкость, что у старшей в роду.
— Как имя тебе? — спросила Галина, прежде чем отослать и самой усесться за еду.
— Мирджам. Это на старом дойче — возлюбленная девушка, — ответила та одновременно с книксеном.
— Красиво.
Мирджам. Марджан. Светлый жемчуг, Маргарита…
«Они же меня мало того в камеру поместили, так ещё в ту легендарную, где сидела перед казнью та жертвенная лань».
Скорее всего, девочка догадалась, потому что ответила:
— Нашу прародительницу разместили в другой комнате, с той стороны ванного помещения, а эту позже сделали из двух малых. Нет ни зла, ни беды и нет причины духам тревожить ваш сон. Все двери отперты, кроме двух, что заложены на щеколду ради памяти.
«Однако на косвенный вопрос — не было ли до меня здесь особенного постояльца — девочка не ответила, — подумала Галина. — Да мне, строго говоря, не особо такое интересно».
И сказала вслух:
— Я сыта. Тебе не трудно будет отнести всё назад? Это не пропадёт?
— Игне беспокоиться об этом не надо, — ответила девочка. — Вся еда приехала на тележке и так же уедет, а в здешнем хозяйстве идёт в дело любая крошка или капля.
— По слухам, Вольный Дом богат?
— Отчасти и поэтому. Знаете, сколько нас вокруг него кормится и одевается?
После этого Мирджам внесла в комнату два на самом деле древних светца, вроде бронзовых штативов, в каждый из которых было воткнуто по зажжённой тростинке с ясным пламенем и приятным запахом, исходящими из сердцевины. Широкое мягкое полотенце, которое прибыло вместе со свечами, служило деликатным намёком, что в этом месте моются по крайней мере каждую неделю. Но, скорей всего, чаще.
Из соседней комнаты травами пахнуло ещё зазывней. По стенам горели факелы, в высокой кадке с приставленной к боку лесенкой плескалась вода той самой температуры, которую Галина любила, на скамье расположились куски мыльного корня и губки самого разного формата, с крючка свисали купальная простыня и мягкий хлопчатый халат скондской работы. Всё незаметно указывало на то, что до почётной гостьи никто в воду не окунался и утирок не использовал.
Гостья не преминула сделать и то, и другое. Хотя память о крепком дворцовом помыве ещё была жива в плоти и крови, но здесь ей показалось даже лучше — по крайней мере, забавнее.
Вымылась, на всякий случай задрапировавшись в простыню (внутренней задвижки и здесь не оказалось), укуталась в халат, вернулась к себе и заснула в чужом и странноватом месте так крепко, будто в воду или питьё подмешали какого-то зелья.
«Затейливую историю мне рассказал этот виртуальный котяра, — подумала, засыпая. — С такой только в полудрёме и разбираться. В России тоже язык дельфинов изучали как-то по-особому, ещё Робер Мерль подсмеивался. Только по поводу братства по разуму были крепкие сомнения. А косатки с белухами при дельфинах и вообще как австралопитеки при нас, наверное. Или йети».
С тем Галина и заснула. А едва проснулась, справила нужду и брызнула себе в лицо водой из умывальника с мраморной панелью — с улицы раздались приветливые голоса.
Галина поспешно нарядилась и отворила дверь. Оба её близнеца были тут как тут — беседовали с двумя всадниками, что держали в поводу темно-карих лошадей. Старший, по всей видимости, муж Вероны, был коренаст, бородат и покрывался по седым кудрям шляпой. Волосы младшего, раскиданные поверх плаща с отброшенным капюшоном, горели в утреннем свете червонной медью, профиль был тонок, как вылепленный из фарфора. Когда он повернулся, оказалось, что глаза у него иссиня-зелёные и каждый величиной едва не с блюдце. Только смотрели они не на людей, а сквозь стены.
— Мой брат Мейнхарт — единственный из нашей семьи, кому приходится надевать маску, идучи на высокий помост, — горячо шепнула за ухом Мирджам. — Слишком большая награда и великий соблазн.
II
— Я его спросил — своих высокопоставленных кровных родичей вы тоже отправляете попастись на травке? — говорил ей Сигфрид, покачиваясь в седле.
«Смазливая физиономия и тело — антитеза прекрасной душе. Хотя это уже трюизм, свежим будет возвращение к старой идее о гармонии и взаимном влиянии. Красив да умён — два угодья в нём, или нет, это о выпивке. В человеке должно быть всё прекрасно… Хотя это ведь мальчишка, разве не ясно. Юнец — ещё не вполне человек. В Рутене долгое время считалось, что дети — вовсе не люди».
— А папа Рейни отвечает: «Выше помоста не запрыгнешь, а кровь — уж поверьте моему опыту, парни — во всех одинаковая, что цветом, что гущиной».
— И чем тебе не угодило гостеприимство? Кормили ведь сытно, о заклад можно биться, и воздух свежий.
«Если не вышел возрастом для мейстера, так уж явно мейстеров подручный, это у них с младых ногтей. Нашла на кого заглядываться!»
— Вам-то хорошо, иния, вас в тепле рядом с пытошной ночевать устроили. Той самой, где помывка тела и души. Коллекция всяких древних орудий.
«На которой молодое поколение факт воспитывается. Даже без ведома старших — детки ведь народ шибко въедливый и дотошный».
— Сигфри, ты напрасно папашу уел, тем более распоряжалась мама семейства. Как думаешь, они ради королевского визита детишек на холод выгоняли? Всем скопом?
— Навряд ли. Чад в Вольном Доме уважают. Без разницы — родного или приёмышей.
«И ведь они все там, похоже, сироты. Те, кого на эшафоте родичей лишили? Или жертвы казнённых? Воспитанники, в общем. Родной — один, этот… Зеленоглазый. Мейнхарт. Разве не так?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});