Александр Тюрин - Тринадцать уколов

– Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство – зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Володька смотрит в одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них кривее?.. Товарищ Пантелей был чрезвычайно зациклен на своей борьбе, ведь он фанат. Борьба наверняка запечатлелась в различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих. Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным описаниям теософа Лидбитера, может, и есть слабое магнитное поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее образуют, и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу, помаленьку. Поле ничтожненькое, но вполне воспринимаемое чувствительными натурами вроде Володьки.

Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую фокстрот, и, поводя руками как балерина из «Лебединого озера», стал вещать.

– Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий багровый дух хочет заступиться за него.

И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками и ногами Володька стал кататься по полу, рычать, изрыгать невыносимый русский мат. К тому же он несколько раз от напряжения ухудшал воздух. Но у Холмса не дрогнул ни один лицевой мускул.

– Нельзя шаману помочь как-нибудь? – поинтересовался Уотсон.

– Не стоит, чтобы мы не делали, все равно только напортим.

И вдруг поединок закончился. Володька лежал на полу, слабо икая.

– Ну, кто кого победил? – слегка взволновался Холмс. – Он?

Володька помотал изнуренной головой.

– Вничью?

– Я, бай башкан. Со счетом «два-один» однако… Каждый день, перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду Лондона выдавливается сок демона – великого черного демона с собачьей головой.»

После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав, жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакетик со полутора тысячами амдолларов в мои ждущие руки перекочевал. Причем без расписки, поскольку «взгляд у меня ласковый, доверительный.» Вот такую странную фразочку Антон и отпустил в оправдание своей небрежности.

Правда, тридцать процентов навара он возжелал. Плюс, пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с татуировками, прошедшийся от соседней комнаты до выхода. Затем Владиславский с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших успехов вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция двадцать минут заняла.

Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В то время, когда я имел отношение к высшему образованию, был Антон таковым разве что внутри, в желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть лишь в обходительных манерах. А как ослаб нажим властей на любителей однополой любви, так молодой человек столь поголубел, что аж синим стал. Владиславский мне не только о своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей, если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и недрузей. А я, как представил их оскорбительно скалящиеся лица и язвительные слова, то взбесился куда больше, чем в предыдущие разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных мясников вроде Сухорукова.

Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу будто бумажный. Далекие точки стали близкими, Петропавловская игла чуть не наколола меня как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец, я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чуждой задницы.

Наконец, рябь улеглась – так и есть, сижу в кабине, а город уже развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками. Поорудовал рычагами – надо же, чего я умею! – и без особого шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома. Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в жильца этого дома – мягкоголосого педика Антона.

А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то, что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за нижней бездной без особого уважения. И вот соскок без грохота с высоты в пару метров на кровлю. В рюкзаке нашелся моток веревки и термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен или может вспомнил, что в емкости – сжиженный газ. Сейчас кислота как раз разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся щель пойдет незаметная, но опасная вонь, которая неотразимо подействует на дыхательный центр мозга.

Согласно давно продуманному плану разматываю веревку. Далее крепится она морским узлом на вентиляционной трубе, один конец (опорный), вместе с прицепленным термосом бросается вниз с крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом, развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский сладкоголосый педик, дым не «Беломора», а «Мора» прет в открытую форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит… опорный конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она закрывается до лучших времен.

Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на стрелу крана – она должна была опять послужить партизанской тропой – и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался как проколотый шарик и, приблизившись к размерам точки, исчез…