Александр Щёголев - Двое на дороге

Оборвыш заставил себя встать. Его слегка качало. Вокруг неподвижно висели в воздухе какие-то неясные серые пятнышки, и он долго всматривался в них, прежде чем догадался, что это человеческие лица. Затем сумел различить в цветовом хаосе размытые силуэты отдыхающих в тени людей. Постепенно ему удалось обуздать взбунтовавшееся зрение. Он огляделся. На траве, на мешках, на повозках, на пнях, на сваленных стволах деревьев — повсюду сидели пережидающие сияние путники, они грызли сушёные лепёшки, теребили жадными ртами кожанки с соком и равнодушно созерцали этого тощего безумца, выползшего из пылающей бездны в их застывший мирок. Тогда Оборвыш, не теряя больше времени, бережно надел заплечник и нетвёрдым шагом двинулся вглубь леса.

ЧЕТВЕРТАЯ:

Когда небо в очередной раз подарило власть вечерним сумеркам, когда буквы стали сливаться с бумагой, когда мысли превратились в болезненное мельтешение одних и тех же фраз, он прекратил работу.

Голова гудела. Глаза слезились. Пальцы, сжимавшие перо, были вялыми и потными, во всём теле ощущалась унизительная усталость. Оборвыш сложил в заплечник своё богатство, поднялся, тяжело выпрыгнул из хижины и с наслаждением глотнул вечерний воздух.

Он хорошо сегодня поработал.

Затем оглянулся и посмотрел на приютившие его стены. Это было старое, крепкое, испытанное временем жилище лесных людей. Давным-давно, когда отец Оборвыша не помышлял ещё рождаться, их унылой деревеньки не существовало, а мир только-только обретал свои законы, свободные лесные люди бродили дремучими тропами — каменных дорог тогда ведь тоже не было — и ставили повсюду такие вот незатейливые надёжные постройки, в которых любой случайный путник мог бы переждать непогоду, укрыться от зверя или спрятаться на ночь от ненасытных присосок. Сооружались они изумительно просто. Вырывалась продуктовая яма, вокруг неё вкапывалось четыре мощных столба, к ним на недосягаемой для присосок высоте крепился бревенчатый пол, чуть выше — крыша, из веток сплетались стены, и готов был хороший дом.

Оборвыш забрёл сюда вскоре после побега. Он совсем недалеко отошёл от дороги — узкая шумная полоска, наполненная деловой суетой и бесполезными страстями, оставалась ещё в опасной близости. Но сил идти дальше уже не было, а тут появилась хижина, и Оборвыш забрался в неё, решив плюнуть в лицо создавшейся ситуации. В нём клокотало тёмное раздражение. Появись опять стражники — он стал бы яростно защищаться. Стражники, к счастью, не появились, зато в зыбком лесном воздухе вдруг заклубились неясные образы, потихоньку заработало воспрянувшее воображение, бессвязное скрипение покачивавшихся на ветру листьев превратилось в шёпот, и Оборвыш с радостью ощутил сладостный зуд в пальцах. Новая небылица, навеянная горькими событиями полуденного часа, постепенно заполняла душу до краёв, бесцеремонно просилась на бумагу. Тогда он устроился прямо на неудобном полу и, терзая разум поисками нужных слов, стал описывать возникающие перед глазами видения…

Он постоял некоторое время без всякого занятия. Лес вокруг был полон таинственных звуков и пугающих теней. Он поднял вверх утомлённую голову. За темнеющей небесной твердью разгорались Огоньки — ещё одна загадка этого мира. Маленькие светлые точки — что они делали там, в занебесье, ради каких целей жили?.. Глупый вопрос. Оборвышу сделалось грустно. В очередной раз — непонимание, в очередной раз — мучительное осознание собственной ничтожности. Он вздохнул, потоптался на месте, потом обошёл зачем-то вокруг хижины. По пути раздавил несколько присосок и понял, что пора лезть обратно. Он снова забрался в бывшие владения лесных людей, тут у него возникло желание перечитать написанное и кое-что исправить, но строчки были уже совершенно неразличимы, и он быстро убедился в бесполезности этой затеи. Оборвыш улёгся спать, потому что ничего другого не оставалось: день-то сегодняшний, увы, закончился.

Сочинённая Оборвышем небылица рассказывала о человеке, который всю жизнь занимался очень странным делом. Человек слагал песни. У него получались добрые, мудрые, какие-то удивительно чистые песни. Выстраивая их звук за звуком, он испытывал непередаваемую радость, понять которую смог бы лишь тот, кто сам когда-нибудь слагал песни. Судьба его не представляла бы особого интереса: в любом мире отыщется блаженный, тратящий попусту жизнь. Но суть истории в другом. Деревня, где жил человек, за что-то невзлюбила его. О-о, это была своенравная, капризная деревня, впрочем, и деревней-то её нельзя назвать, потому что когда-то давным-давно она превратилась во всемогущее сверхъестественное существо. Жители ее, точнее — пленники ее и не подозревали, что целиком находятся во власти этого существа, они просто рождались, работали, умирали — в своей деревне, в родной деревне. Так вот, чем-то не угодил ей человек, слагавший песни. Возможно, именно тем, что бывал иногда счастлив. Поэтому жизнь его складывалась очень сложно. Деревня придумала для него изощрённое наказание. Нет, она не собиралась убивать или калечить человека: это было бы слишком быстро и просто. Она поступала хитрее — обрушивала на него великое множество житейских трудностей, чтобы разум был задавлен постоянной необходимостью решать мелкие, глупые, ничтожные задачки. И наказание дало хороший результат. Человек прожил отпущенные ему годы, сражаясь с обстоятельствами, изредка пытаясь сочинять, в муках сознавая, как бесплодно уходит время, а песен-то создал до смешного мало!

Печальная история. Однако кончается она не так уж плохо. Хоть и не знал человек, что его беды не случайны, что они намеренно подстроены деревней, он всё же сумел отомстить злобному существу. Да, песен после него осталось мало, но ведь они не были просто придуманы, они были выстраданы, поэтому каждое слово в них таило неудержимую силу. Удивительную, непонятную радость вызывали они в людских душах. И постепенно вошли песни в скучные деревенские дома, навеки зазвучали в пыльном воздухе. При этом ни одна из них не рассказывала о деревне, которой человек отдал жизнь. Ни одна! Человек слагал добрые песни, в деревне же он не видел ничего доброго. А посвящены они были какой-то другой, вымышленной деревне, существовавшей только в воображении этого человека. Он безнадёжно мечтал жить в придуманном им мире. Он хотел, чтобы люди мечтали вместе с ним.

Шло время. Смысл странных песен всё глубже проникал в умы людей, и это действие чудесным образом подрывало могущество деревни: она неотвратимо слабела, делалась дряхлой, беспомощной. А когда доброта странных песен прочно вросла в души человеческие, когда их вера в возможность счастья стала верой всех живущих, издохла мерзкая тварь. И кто знает — не мешали бы человеку слагать песни, может и не сумел бы он наполнить их всепобеждающей верой?