Наталья Субботина - Клейменные одиночеством

— Мне жаль, — искренне сказал я.

— Не надо, все правильно. Знаешь, почему нас зовут Вечноцветущими?

— Вы не стареете.

— Да. Всю жизнь цветем — но не плодоносим… Пустоцветы, — с горечью сказала Шаэнн. — А она родит ему ребенка.

Мне было жаль ее — прекрасную, вечно молодую, судя по всему — богатую… Мы тепло попрощались, как старые друзья — по крайней мере, мне казалось, что друзья прощаются именно так. Возможно, когда-нибудь встретимся. Прежде чем скрыться за углом, Шаэнн обернулась:

— Запомни еще кое-что, Север: даже настоящая любовь иногда заканчивается.

Я с улыбкой покачал головой. «Этого не может быть, Шаэнн. Настоящая любовь — вечна. Надеюсь, ты это поймешь».

Брешь

С наступлением сумерек и без того не слишком оживленный тракт совсем обезлюдел. Лишь душный ветер лениво раскачивал кроны деревьев, да косматые тени шарили по дорожным камням. Звуки леса заглушал низкий рокот, отдававшийся дрожью в груди. С трудом верилось, что кроме меня его никто не слышал. В ушах грохотало так, словно совсем рядом ревел мощный водопад. Впрочем, нувар подо мной тоже что-то чувствовал — нервно прядал ушами и шел вперед с явной неохотой. Я ласково похлопал его по шее, успокаивая. «Понимаю, Друг. Сам туда не хочу. Знал бы ты, насколько…» Треклятая брешь открылась, когда до дома мне оставалось не больше суток пути. Будь она поближе — наплевал бы на все и увиделся с женой и сыном, прежде чем мчаться затыкать чертову дыру, но Дар подсказывал: расстояние слишком велико. Пришлось поворачивать назад, в который раз откладывая долгожданную встречу. Нельзя было позволить бреши стать по-настоящему опасной. Она и так за неделю разрослась до угрожающих размеров.

Стало немного светлее: вместо леса по левую руку потянулись засеянные поля, залитые лучами закатного солнца. Порывы ветра приносили запахи дыма и навоза. Небольшая деревенька, обнесенная высоким частоколом, расположилась на пригорке. Ни людей, ни скота вокруг видно не было, но ворота на ночь еще не заперли. Я остановился у развилки, спешился и торопливо развьючил Друга. Мы были вместе уже почти трое суток, пришла пора расстаться. С грустью погладил благородноеживотное. Отличный ездовой нувар: сильные ноги, мощное тело с горбатой холкой, блестящий короткий мех темно-коричневой масти, широкий костяной щит[5] на лбу украшен резным орнаментом. Такой зверь стоит немалых денег, но продавать его я не рискнул. Конечно, крестьяне не стали бы перечить Одинокому, скинулись и купили бы… но потом могли пустить «проклятое» животное под нож или просто выгнать на съедение волкам. Мне приходилось видеть, как суеверный ужас заставлял людей делать и не такие глупости. А бесхозную скотину, объедающую кусты у плетня, наверняка кто-нибудь заметит и присвоит.

— Ну вот и все, — я обнял нувара за толстую шею и, отстранившись, толкнул в бок. — Иди, — он сделал пару шагов и остановился, оборачиваясь, словно поджидая меня.

Животные не понимают значения розы ветров на моем лице, не слушают жутких историй о выпитых жизнях… просто тянутся к человеку, который о них заботится. И не знают, что он может убить их одним своим присутствием.

— Нет, дружище, без меня тебе будет лучше. Ну же, пошел! — я хлопнул по лоснящемуся крупу, Друг с обидой покосился на меня, но не тронулся с места. — Пошел вон, топай отсюда! Проваливай!!! — и нувар нехотя побрел в сторону деревни, то и дело останавливаясь и оглядываясь.

Я отвернулся, поднял с земли тяжелые сумки. «Прощай, Друг… Надеюсь, какой-нибудь ушлый мужичок догадается отвести тебя на торжище, а не впряжет в плуг».

… Лунный свет почти не освещал путь, с трудом пробиваясь сквозь кроны деревьев и густые заросли орешника. Ветви плетьми хлестали по лицу, царапали руки и цеплялись за одежду. Я упрямо пер вперед, чувствуя, что почти достиг цели. Теперь не нужно было прислушиваться к Дару, чтобы определить направление. Сумасшедшая песнь бреши ревела в ушах, появилась пульсирующая боль в висках, нарастающая с каждым шагом. Солнечное сплетение, казалось, превратилось в огненный шар, прожигающий внутренности. Поклажа тянула к земле, ноги цеплялись за корни и коряги, оскальзывались на обомшелых камнях. Я шел, стиснув зубы: «Чем раньше управлюсь, тем будет проще». Воздух, пахнущий прелой листвой, загустел, стал плотным, как вода, еще больше затрудняя движение. На самом деле, я знал, что просто не будет. И никогда не было. Закрытие бреши, даже небольшой, — это всегда боль. А потом — долгие недели блуждания по лесам и пустошам, пока Дар не восстановится и не станет немного безопаснее для людей.

Показалось, что впереди появился просвет. Я рванулся, торопясь выбраться на открытое пространство — и едва удержал равновесие на краю балки шириной не меньше полутора стадиев. О глубине можно было лишь гадать — слишком темно. А по ту сторону зияла брешь, словно дыра в картине. Она приковывала взгляд, серым водоворотом засасывая сознание в бездну. Чуждая, противоестественная язва закрывала полнеба, и я должен был залечить ее. Больше некому. «Боги, как близко!». Я сделал было шаг назад, но не успел. Дар пробудился внезапно, не дожидаясь, пока я обойду балку и приближусь к разрыву, — слепяще-белым потоком хлынул из груди, дугой выгибая тело до хруста в позвоночнике. Парализованный болью, я безвольной куклой висел в воздухе, едва касаясь земли носками сапог. Хриплый крик утонул в оглушающем шуме бреши… И вдруг все закончилось. Сознание затопила блаженная темнота.

…Я падал в серую бесконечность, огромную дымную воронку, раскручивающуюся с сумасшедшей скоростью. Судорожно пытался сделать вдох, но лишь тщетно разевал рот, как выброшенная на берег рыба. Грудь словно сдавило стальным обручем, который все продолжал сжиматься. Ребра, казалось, вот-вот лопнут. Я отчаянно задергался, стараясь освободиться, глотнуть воздуха… и закашлялся, едва не захлебнувшись вязкой тепловатой жидкостью. Головокружительный полет прервался, невидимые тиски ослабли, позволяя с трудом, но дышать. Меня окружала плотная, почти осязаемая темнота. Я лежал на чем-то мягком, но вполне материальном. Все тело нещадно болело, будто меня несколько раз переехали телегой.

— Пейте, пейте. Это необходимо, — мужской голос прозвучал над самым ухом. Я послушно сделал несколько глотков. — Вы видите меня?

Я хотел ответить, что нет, но из горла вырвался лишь хрип.

— Как же вас так угораздило? — сочувственно спросил неизвестный. Голос у него был мягкий, приятный, но чувствовалось, что его обладатель немолод.

На этот раз я нашел в себе силы просипеть: