Карина Шаинян - Че Гевара. Книга 1. Боливийский Дедушка

— В прошлый раз ты объявился, чтобы рассказать о новом учителе-растяпе и шамане, которому вдруг надоели туристы. Если свежие новости такие же…

— Шаман, кстати, собирается переселиться в Ятаки. Странный выбор, правда? Гнилое место…

— А еще считается местом силы. И даже такой олух, как ты, дорогой племянник, мог бы уже об этом знать.

— До сих пор он без этой силы прекрасно обходился.

Родригес молча кивнул. Пожалуй, над переездом синьора Чакруна стоит подумать. Конечно, мотивы у него могут быть своеобразные, но… Родригес давно усвоил, что игнорировать действия шаманов — себе дороже.

Ли выжидательно поглядывал на камеру. Его физиономия кривилась от сдерживаемой ликующей улыбки. Очевидно было, что в запасе у агента есть новости и посерьезнее, но он собирается смаковать их как можно дольше, растягивая удовольствие.

— Это все? — холодно спросил Родригес.

— Нет, — торопливо ответил Ли. — Наша почтальонша разругалась со своим дружком и пришла просить, чтобы я вывесил ее анкету на сайте знакомств. Пришлось ей фингал в фотошопе замазывать и заодно морщины. Не поверите, дядюшка Феликс, час убил!

— Это, конечно, важно.

— Еще важнее то, что пока я возился с ее физиономией, она напилась.

— И?

— Оказывается, у нашего пенсионера-цветовода есть любимая внучка.

— Вот как, — проговорил Родригес.

— И две недели назад он отправил ей подарочек на день рожденья. Круглая дата, двадцать пять лет. Небольшую бандероль. Наша бедненькая Розита была возмущена. Она считает, что отправлять ценные подарки и при этом ни разу не написать письма — некрасиво и не по-родственному. Черствость синьора Морено прямо-таки поразила ее. Сердце кровью обливается, как подумаешь о бедной девочке, которой дед так долго не уделял внимания. Я предположил, что письма были электронные.

— Как давно Розита работает на почте?

— Восемь лет.

— Так-так…

— Бандероль ушла Хулии Морено в Москву.

— В Москву! Хорош пенсионер…

— Вы тоже пенсионер, — ухмыльнулся Ли. — Может, не знал, что у него есть внучка? — предположил он. — Бывает же.

Родригес устало прикрыл глаза.

— Я вас уволю, Ли, — процедил он. — Возможно, все это время у нас под носом был предмет! И вы… — он устало махнул рукой. — Что-нибудь еще?

— Мало что ли? — набычился Ли, глядя исподлобья бледными водянистыми глазами. — Я свои денежки отработал.

Родригес посидел с закрытыми глазами, размышляя. Потом взял телефон, набрал по памяти номер.

— Мне нужны сведения о Хулии Морено, Москва, — сказал он. — И свяжите меня с Орнитологом.

ГЛАВА 3

НОВАЯ СУДЬБА

Вести дневник уже нет ни сил, ни желания. Разум подсказывает мне, что позже я буду сожалеть об этом — из одних наблюдений за моими учениками можно было бы сделать книгу. Но сейчас все кажется серым, однообразным и не стоящим интереса. Возможно, это депрессия, но ближайшую упаковку прозака можно найти разве что в Санта-Крузе; придется справляться самому.

Вечера я провожу либо в одиночестве, либо в компании отца Хайме за бутылкой дешевого джина, судя по сизому носу и оплывшей фигуре священника, тот явно злоупотребляет спиртным. Вскоре после моего приезда падре слег с приступом лихорадки, чередующейся с запоем, — священник считает джин не только утешением, но и универсальным лекарством. Мне остается лишь читать — благо, я под завязку загрузил ноутбук беллетристикой, а генератор в деревне включают почти каждый день, — да с особой въедливостью проверять работы учеников.

Поначалу отец Хайме с настойчивостью, переходящей в невежливость, предлагал мне исповедаться. Неизвестно, чего в этом было больше, искреннего рвения или любопытства. Несколько раз повторил ему, что я агностик, но падре не успокаивался и уверял, что в этих местах без исповеди мою душу подстерегает какая-то особенная опасность. Похоже, старикан слишком долго не был в городе: даже на фоне провинциальной окраины Нюрнберга, где я прожил последние десять лет, жизнь в Ятаки вполне идиллическая, хоть и безалаберная. В конце концов, падре отстал — я прятался от него несколько дней, и, видимо, отец Хайме побоялся потерять единственного собеседника и собутыльника.

В свете керосиновой лампы детские каракули кажутся мне фантастическими насекомыми. Случается и наоборот, когда я принимаю за неудачно написанное слово забравшуюся на тетрадь многоножку или москита. Такие мелкие галлюцинации случаются со мной все чаще и почти всегда связаны с воспоминаниями об аварии. Как ни стыдно признать, я постепенно перестаю воспринимать гибель девочки как трагедию. Катастрофа начинает казаться мне абстрактным толчком судьбы, зачем-то направившим меня в Ятаки. Ночные кошмары, полные льда и визга тормозов, отступают. Правда, их сменили головокружения, после которых появляется чувство смутной угрозы, исходящей из болот. Мне все чудится чей-то безумный взгляд, ищущий меня, высматривающий из трясины. Мне снятся вымершие звери и женщины с пустыми глазами.

Скорее всего, это побочное действие лариама, который я аккуратно принимаю дважды в неделю для профилактики малярии. Что за гнусное лекарство!

Это был несчастный случай. Я ни в чем не виноват. Я просто не справился с управлением — это могло случиться со всяким на том обледенелом шоссе. С любым.

Пробравшись через лабиринт гамаков в саду, Максим вошел в дом генерала — ветхую хижину, больше похожую на обиталище его подопечных, чем на жилье ученого, героя Чакской войны и директора Национального патроната по делам индейцев. Алебук, Белый Отец, начальник Генерального штаба вооруженных сил Парагвая жил в сущей лачуге, а его гостеприимство не знало границ.

Из кухонного закутка донесся плеск пролитого на пол крутого кипятка — там кто-то заваривал мате, привычно определяя по звуку нужную температуру воды. Невесть откуда взявшаяся индейская девочка, совсем еще крохотная, с круглым животиком и пухлыми руками в перетяжках, ползала по полу, пытаясь схватить за хвост кота. Мальчик постарше сосредоточенно рассматривал иллюстрации в старом палеонтологическом атласе, еще в прошлом веке изданном в Санкт-Петербурге. Максим прекрасно помнил, как сам сидел с этой книгой на полу гостеприимного генеральского дома всего лишь десять лет назад, такой же черноволосый, смуглый и едва одетый, как этот мальчишка. Только вот русский текст не был для него непроницаемой тайной — так же, как и слова то и дело переходившего на родной язык генерала. Тогда Беляев, маленький, щуплый и подвижный, казалось, находился одновременно в каждом уголке дома, интересуясь всякой мелочью, занятый тысячью дел. Теперь же старый генерал, казалось, дремал в покойном плетеном кресле. В последнее время привычная суета, похоже, все меньше касалась его.