Яцек Пекара - Слуга Божий

Светлейший Государь совершенно не имел ничего общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, подкладывавших документы к подписи. Впрочем, все были немало наслышаны и о нарочитых проявлениях императорского милосердия. Несколько лет назад он даже приказал выпустить всех узников, осужденных за малые провинности. Тот акт милосердия, правда, не отразился бы на Захарии, но свидетельствовал об одном: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, что однажды в Регенвальд не придет письмо с императорской печатью, приказывающее освободить узника. И сопротивляться императорской воле тогда будет невозможно. Разве что дерзкий бунтовщик захочет поменяться с Захарией местами и оказаться в нижней башне.

— Люди глупы, господин Маддердин. Не судите о всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и просчитывают все наперед…

Эти слова слишком напоминали предостережение, которое озвучил перед моим отъездом Хайнрих Поммель. И наверняка имели смысл. Но я уже встречался с Гриффо Фрагенштайном. Он был богатым купцом, известным своими удачными и прибыльными операциями. Такие люди не зарабатывают состояние, если не просчитывают все наперед и не анализируют того, что происходит в настоящее время. Об этом я и сказал Клингбайлю.

— Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Но я так и не понимаю, к чему вы ведете.

— Захария нужен Гриффо живым. Измученным, страдающим, пусть даже слегка не в себе, но несмотря ни на что — живым. Для чего?

— Вот вы мне и скажите, — буркнул нетерпеливо. — Я ведь именно за это плачу.

Я покивал.

— И познаете истину, и истина сделает вас свободными,[7] — ответил словами Писания, подразумевая, что когда узнаю истину, то сын Клингбайля сможет утешаться свободой.

Купец понял меня. Сказал:

— Пусть вам Бог поможет.

— Господин Клингбайль, я пока что занимался вашим сыном. К счастью, нынче он в безопасности и не грозит ему ничего, кроме болезни, с которой, надеюсь, он справится. Теперь же пришло время заняться кое-кем другим. Что знаете о сестре Гриффо?

— О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И наверняка все рассказали бы вам то же самое. Упрямая, словно ослица, пустая, словно бочка для солений. Презирала тех, кто не был ей полезен. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто приходился ей по вкусу.

— Ну, всё это я знаю, — усмехнулся. — Как долго ваш сын с ней встречался. Любил ее?

— Любил, — ответил купец после долгого раздумья. — Знал обо всем, но любил.

— Захотел остаться с нею, даже, возможно, жениться, она не согласилась, и тогда ее зарезал. Что скажете?

— Вы должны защищать моего сына или обвинять? — взглянул на меня хмуро.

— Я должен установить правду, — смиренно напомнил я ему. — Кроме того, он сам во всем признался. Так?

— Признался! — фыркнул Клингбайль. — Хороший палач заставит допрашиваемого признать, что тот — зеленый осел в розовую крапинку!

— Хорошо сказано! — рассмеялся я шутке и подумал, что обязательно ее запомню. Но тотчас сделался серьезным. — Вашего сына не пытали. Более того… Он рассказал обо всем и признался по собственной воле.

— Нет, — сказал купец жестко и решительно. — Никогда в это не поверю.

— Подожду, пока он придет в себя, — и расспрошу его. Только не знаю, изменит ли это хоть что-то. Были у нее друзья? — вернулся я к Паулине. — Может, поверенная в сердечных делах?

— Она не любила людей, господин Маддердин, — покачал головой. — Не слышал ни о ком таком вот. Только Гриффо был с ней действительно близок. И люди болтали об этих двоих разное…

— Ах-х, вот так дела, — бормотнул я про себя. Кровосмешение было грехом и преступлением, может, и не повсеместным, однако то и дело из разных краев доходили слухи о родственниках, что жили как мужья и жены, об отцах, что соблазняли дочерей. Не говоря уже о грешных отношениях, что связывали двоюродных братьев и сестер или о забавах отчимов с падчерицами, мачех — с пасынками. Порой такие связи карались смертью, порой хватало порки и публичного покаяния. Но Гриффо и Паулину, рожденных от одного отца, могли публично судить и повесить, если бы их грешные отношения оказались раскрыты. В том случае, конечно, если кровосмешение действительно имело место, а не было всего лишь выдумкой завистников и очернителей.

— Был у них один отец, верно?

Он покивал.

— А мать? Где ее мать?

— Курва курву родила, — скривился. — Граф путешествовал с миссией от Светлейшего Государя к персидскому шаху. Год его не было, и привез младенца. Мать умерла родами.

— Персиянка?

— Дьявол ее знает! Может, и так, — добавил он, подумав. — Паулина была смуглой, черноволосой, с огромными темными глазами. Нравилась, потому что таких женщин у нас мало…

— Значит, думаете, Гриффо убил сестру из мести — за то, что изменяла ему с вашим сыном?

Понуро кивнул.

— Нет, господин Клингбайль, — пришлось мне развеять его подозрения. — Фрагенштайн в тот день был на приеме, организованном купеческой гильдией из Миштадта. Есть несколько десятков свидетелей. А учитывая, что он держал там речь, трудно предположить, будто просто плохо его запомнили…

— Нанял убийцу.

— Поверяя кому-то тайну, поверяешь ему собственную жизнь, — ответил я пословицей. — Не думаю, чтобы он был настолько безрассуден.

— Ступайте уж. — Раздраженный Клингбайль взмахнул рукою. — Я ошибался, когда полагал, что вы ведете дела честно.

— Следите, чтобы не сказать того, о чем после пожалеете. — Я поглядел на него — и он смешался.

— Простите, — вздохнул он через минуту и подпер голову кулаками. — Сам не знаю, что делать.

— Так я вам расскажу. Поставьте при сыне доверенного человека. Пусть дежурит у его кровати день и ночь. И пусть это будет тот, кто не побоится применить оружие.

— Полагаете, что…

— Ничего не полагаю. Но знаю, что Бог помогает тем, кто в силах сам себе помочь.

Следующие три дня прошли в безделье. Я посещал Захарию, дабы следить за результатами лечения, и познакомился с медиком из Равенсбурга, худым быстрым стариком, который похвалил предложенный мною метод.

— Отшень корошо, отшень корошо, — похлопал он меня по плечу. — Такой молотой, а в голофе уше кое-што есть.

Вообще-то я не люблю прикосновений чужих людей, но на этот раз лишь усмехнулся, поскольку в столь фамильярном жесте фамильярности-то на самом деле и не было — только признание старшего, более опытного человека, который увидел во мне не инквизитора, а едва ли не коллегу по ремеслу.